— Вон там, видишь, слева от Кроненотель, через два дома, верхний этаж. Я там жила.
— С ним?
— Нет, мы еще тогда не были знакомы.
Справа, за озером, то ли облака, то ли горы, по ним ползет божьей коровкой воздушный шар.
— Соседи у меня были забавные. Один учитель, гомик, к тому же что-то там писал, но никому не показывал. Сказал, что дал один раз свой роман почитать другу, а тот его сжег. А другой сосед вовсе оказался сумасшедшим, но это я уже только потом поняла. Он ушел от жены и все плакался мне, какая супруга его скотина. Напивался и хватался за нож, чтобы перерезать себе вены. Ему нравилось смотреть, как я пугаюсь. Он у всех спрашивал: «Ты зачем живешь?» Однажды стучит в стенку. Захожу, а там всё в крови. Кивает на листок бумаги с телефоном: «Позвони ей!» Сначала, конечно, вызвала «скорую», потом звоню его жене. Говорю ей: «Он вас любит, он истекает кровью». Та помолчала, потом сказала: «А мне плевать, чем он там истекает!» И бросила трубку. Я после к нему зашла в больницу. Там в палате убирал санитар, судна выносил, мыл полы. И вот он спрашивает этого санитара: «Ты, парень, зачем живешь?» А тот ответил: «Чтобы за тобой говно выносить». Так и познакомились.
С башен Гроссмюнстера, в которых Гюго увидел две перечницы, сбегает полуденный перезвон. Колокола наперегонки бьют по затылку теннисный мячик, выплывающий из-под моста Гемюзебрюкке. Вот в этой гостинице «Шверт» остановился собравшийся было в монахи Казанова. В зеленом фартуке, прикинувшись слугой, он развязывает шнурки на ботинках простодушной соседке, но уже предательски выползают из рукавов дорогие английские кружева.
— Мне так нравится, как ты пахнешь.
— А как я пахну? Как он?
— Два разных человека не могут иметь одинакового запаха.
— А как пах он?
— Прекрати.
— Тебе с джемом?
— Нет, с медом.
— С молоком?
— С молоком.
На большом, во всю стену окне — черные силуэты птиц, их тени устроились на неубранной постели. По потолку бегают блики от ножа и твоих часов. Тостер выстреливает подгоревший хлеб.
— Почему ты всё время о нем спрашиваешь?
— Больше не буду.
— Нет, спрашивай, мне все равно.
— И мне все равно.
За кустами с грохотом включается Тэнгелев исполин-уродец, внебрачное дитя Зевса, возлюбившего перпетуум мобиле. Озеро до самых гор заросло парусами. В летнем кинотеатре надувают к ночному сеансу гирлянды шариков — каждый новый скользит по бечевке к своим воспарившим дугой близнецам. Один лопнул, и к нам слетает его синее тельце. Тебе не хочется вылезать на берег, черпаешь воду пригоршнями, обливаешь свои плечи, грудь, живот, выжимаешь на кулак волосы, садишься в мелкие волны от прогулочного пароходика, перебираешь гальку.
— Смотри, у него был такой же в почке, — протягиваешь мне черную покореженную пульку. — Только еще весь оброс кристаллами. Один раз был страшный приступ. Когда увезли в больницу, смотрю — на деревянной ручке дивана какие-то полоски. Это он зубами. Гляди скорей, вон там!
Чтобы показать, куда мне смотреть, протягиваешь над водой ногу со шрамом под коленкой и заплаткой на бедре, откуда взяли кожу для пересадки.
Простуженный очкарик вот уже почти век открещивается от своего языка и кричит на весь «Одеон», что никакой он не англичанин: «Я ирландец, понимаете вы или нет, я ирландец, черт подери!»
— Ты видел, какие у нее грязные ногти?
— У кого?
— У официантки!
В душном кафе почти пусто, все сидят на улице. Захватчица-аптека отгородилась зеркалом. В нем твоя спина с комариными укусами. Заламываешь руку назад, от ногтей остаются бороздки, меняющие на глазах цвет.
— Представляешь, его мать меня ненавидела. Была уверена, что это из-за меня он бросил свою психологию. А при чем тут я? Он сам что-то искал, ушел из университета, перестал общаться с родными. Пьем утром кофе, и тут говорит: «Забавно, у моей матери сегодня день рождения». — «И что ты ей подаришь?» — «Ничего». Он даже позвонить ей не собирался. Мы с ним тогда поругались. Он кричит: «Тебе нужно, ты и иди к ней с цветами!» Я, дура, и пошла. Прихожу к ней с букетом, а она даже на порог не пустила, говорит: «Уходите, вы лишили меня сына!» А сколько у тебя было до меня?
— Никого, ты первая.
— А как же твоя жена, сын?
— Что ты хочешь, чтобы я сказал?
Доктор приводит в дом на Шпигельгассе к своему больному по фамилии Бюхнер его приехавшую издалека невесту, останавливается и не решается открыть дверь: «Минна, соберитесь с силами, боюсь, он вас уже не узнает». — «Пустите скорей, где он? Дорогой мой, любимый! Это я, любимый, родной мой, Георг, это я». — «Кто это?» — «Это же я, родненький мой, это я, твоя Минна, твоя невеста, ты мой жених, ты поправишься, обязательно поправишься, ведь ты не покинешь меня, ты не можешь оставить меня, твою любимую Минну!» — «Кто это?»
Дверь заперта. Через стекло видны велосипед, почтовые ящики, ступеньки, ведущие наверх.
— Что тебе снилось?
— Совершенно дурацкий сон. Я ехала поздно ночью в пустом вагоне, какой-то тип садится против меня, открывает рот и начинает там крутить языком. Мне страшно. Хочу встать и пересесть или уйти в другой вагон, но не могу, все какое-то дряблое, не мое — и руки, и ноги. Он расстегивает ширинку, достает. Я хочу отвернуться, закрыться — и ничего не могу. Он берет мою руку и тянет туда, к себе. Вдруг смотрю, а это наш директор школы, а мы уже у меня дома. И тут дверь открывается, и входит мама. Мне стало так страшно, что я проснулась. А что приснилось тебе?
— А я с кем-то дрался. Почему-то на балконе. У меня была в руках длинная оглобля. Такая длинная, что я никак не мог толком размахнуться, мешала стена.
— А с кем ты дрался?
— Не знаю.
После завтрака закуриваешь сигарету, берешь газету и идешь в туалет.
— Женщина, ставшая зимородком. Семь букв, вторая «Л». Это кто?
— Алкиона.
— А что там у них стряслось?
— Они с мужем так любили друг друга, что, когда тот не вернулся из морского путешествия, она бросилась в волны. Боги превратили ее в птицу.
Негр в шапке с бубенчиками, балансируя на одноколесном велосипеде, жонглирует яблоками. От одного то и дело отгрызает, и в воздухе мелькают то гольдены, то огрызок. На кадыке переливается пот. Проглотив огрызок, объезжает, виляя, круг. С перезвоном бубенцов мешается звяканье лишь пары монет. Негр орет: «Вы все сытые ублюдки!» Закидывает велосипед за плечо, нахлобучивает шапку на глаза и идет дальше, шаркая, звеня, насвистывая.
