жаловалась, а они говорят: знаем, знаем, скоро исправим… У вас в Москве, поди, такого безобразия на телевизоре нету…
— Ехать мне надо, мама, — тихо сказал Седов.
1 августа, пятница. Тбилиси
Дом Анзора Вахтанговича Лежавы стоит у подножия Мтацминды. Большая квартира с застекленной террасой выходит на гору, в кудрявой зелени которой прячется просторный, бестолковый и суетливый ресторан, куда Анзор категорически отказался вести своих гостей, убедив в том, что настоящий грузинский стол можно сделать только дома.
Несколько мужчин, друзей Анзора, толпятся вокруг большого, красиво накрытого стола, в то время как его жена и сестра Лия следят на кухне за бараньей ногой, шашлыками и табака, доделывая те самые дела, на которые даже у очень хороших хозяек всегда не хватает все-таки двадцати, ну, пусть, пятнадцати минут.
Три девочки — мал-мала меньше — дочки Анзора, принаряженные по случаю прихода гостей, сидят тихонько в уголке, уставшие от трехдневных репетиций книксенов и окончательно запуганные всеми предупреждениями матери и тетки касательно правил хорошего тона.
Наконец звонок в дверь. Космонавты — вся пятерка — вваливаются в квартиру и после неизбежной сутолоки и уговоров рассаживаются наконец за столом.
Анзор тихо предупреждает по-английски, что если какой-либо из тостов, произнесенных тамадой, можно будет пропустить, он подаст знак, положив на бокал палец.
Начинается грузинское застолье. Тамада говорит долго и красиво. После каждого тоста гости незаметно смотрят на Лежаву, но Анзор ни разу не подает им условного знака, Он лишь смущенно пожимает плечами под их вопросительными взглядами. Стейнберг, осушив бокал с вином, ставит шариковой ручкой «галочку» на белой бумажной салфетке. Уже взлетела целая стая таких «галочек».
За столом очень весело, и тамаде с большим трудом удается заставить слушать себя.
— Пока мы здесь развлекаемся, — говорит он, — наш друг и товарищ Александр Матвеевич Седов мучается в руках медиков. Нам горько, что с нами нет этого замечательного человека. Я предлагаю тост за его здоровье, за то, чтобы он выдержал все испытания на Земле и все перегрузки в космосе!
Редфорд встает с бокалом. Вслед за ним встают все.
— Я уже заметил, — говорит Редфорд, — что в Грузии есть обычай дополнять тосты; Я хочу сказать о Саше. Я рад, что встретил этого человека, И я очень хочу работать с ним вместе…
Ночь в квартире Лежавы. В спальне, на диване в гостиной, в кабинете отца, на широкой тахте веранды спят гости, которых Анзор не пустил в гостиницу.
Лия с женой Анзора тихо, стараясь не звякать посудой, убирают со стола. Захмелевший Анзор пытается помогать, но больше мешает; его уговаривают ложиться, но он говорит, что будет ждать отца, которого еще не видел и с которым ему «необходимо выпить совсем немного вина». Отец Анзора — сменный мастер прокатного цеха на металлургическом заводе. Наконец внизу, под террасой, тихо цокает дверца «Жигулей», и в комнату входит Вахтанг Георгиевич. Он целует сына, умывается, потом тихонько, оглядываясь на двери, за которыми спят гости, подсаживается к разоренному столу, наливает вино.
— Ну, рассказывай, какие новости, космонавт…
— Те! Тихо, они только заснули, — отвечает Анзор.
Весь их дальнейший разговор происходит шепотом.
— Даже не знаю, с чего начать, — шепчет Анзор. — Еще до приезда американцев было принято решение по биологической программе. Когда я выступал в ОКБ, сначала поднялся страшный крик, ведь всех интересуют сегодня радиосбои и никому до биологии дела нет, но Зуев всех быстро успокоил и полностью меня поддержал. Я же им все подсчитал, и Зуев говорит: «Лежаве нужно 7 миллионов, и мы должны деньги эти ему дать. Потому что надо…».
— Сколько? — переспросил отец.
— Семь миллионов. Да. Заплатим, говорит, раз нужно.
— А ты убежден, что нужно?
— Убежден. Один анализатор фотосинтеза стоит…
— Погоди. Ты представляешь, что такое 7 миллионов?
— Представляю. Я же объясняю тебе: анализатор…
— Нет, не представляешь! — Вахтанг Георгиевич повысил голос, Анзор замахал на него руками, и тот опять зашептал: — Вас, молодых, избаловал, нет, развратил социализм. Да, да, именно развратил! Своих денег у вас не было и нет, и считать вы их, понятно, не научились. А народные для вас — тьфу, трава, бумажки! Миллион, миллиард! Вы умеете произносить эти числа и не содрогаться. А при слове «тысяча» порядочный человек обязан содрогаться.
— Почему «содрогаться»?! Пусть жулик содрогается. Что я их краду?
— Нет, вы их не крадете. Хуже: вы их не чувствуете. Вот ваши коллеги, — он кивает в темноту комнат, где спят американцы, — они чувствуют потрохами каждый доллар. «7 миллионов!»
— Но, папа, это большая программа. Анализаторы жизнедеятельности, экология, ряд вопросов по охране внешней среды…
— Не спекулируй своей средой! Не смей спекулировать! Я читал в журнале недавно: в Германии еще в 18-м веке спекулянты, как ты, утверждали, что фабричная труба всех удушит. Я не спорю, нужны и фильтры, и в Куру спускать всякую гадость, конечно, безобразие. Но 7 миллионов! На эти деньги можно построить еще один прокатный стан!
— Отец, мне стыдно тебя слушать, ты государственный человек, депутат… Какой стан? О чем ты?
— Да, я именно государственный человек! Я рассуждаю как государственный человек! Я получаю за 7 миллионов стан тонкой прокатки и катаю жесть. Из этой жести делают банки. В банки кладут соки, варенье, фрукты, мясо, молоко. — Он яростно жестикулирует, руками хватая разные кушанья со стола, — И ты знаешь, что банок этих не хватает, что у нас и в Азербайджане гниют оливки, а на Украине яблоки уже поросята не едят. Я металлург, с меня за оливки не спросят, но я коммунист, и я понимаю, что глупо покупать за границей масло и гноить свои оливки. Вот зачем мне 7 миллионов!
— Я понимаю. Ты сказал правду. И искренне сказал, но эта твоя правда — маленькая. Стране нужна бумага, говорили такие, как ты. Детям нужны буквари, студентам не хватает учебников. И сводили леса на бумагу. Дети читали «Бе-ре-за» — а ее не было. Студенты защищали проекты по борьбе с эрозией почв и не знали, что эрозия вызвана их учебниками. Неумело перегораживали реки, чтобы получить электроэнергию, — и губили рыбу; осушали болота — и ломали весь естественный водный баланс. Ты думаешь, делали все это со зла? Не считали? Не аргументировали вроде тебя? Мы занимались арифметикой, когда говорили о природе, а теперь поняли, это это даже не алгебра, а сложнейшая высшая математика!
— Отцы всегда в дураках…
— Не в дураках. Ты хочешь сохранить сегодня оливки, которые падают на землю, а я хочу чтобы они и завтра продолжали расти на деревьях! Ты боишься, что не весь урожай соберут, а мне нужны 7 миллионов, чтобы вообще он мог появиться, этот урожай. И я тоже коммунист, и я по-своему скажу: коммунизма не будет, пока мы не научимся заглядывать не только в завтра, но и в послезавтра!
Редфорда разбудил их громкий шепот, и он внимательно прислушивается к спору отца и сыне. Они говорили по-русски.
— Отец, ты не хуже меня знаешь, что никто мне для пустяков миллионы не даст, — шепчет Анзор. — Я каждую копейку из этих миллионов расписал, каждый окуляр со всех сторон аргументировал…
— Я ваши аргументы знаю. Ты человек честный, но увлеченный. Ты не объективный, ты увлеченный человек, ты такого наговоришь…
— Папа! Пойми, чем лучше человек знает, тем больше он
