Хорошо бы чего-то не уметь, а я вроде всё умею. Конечно, это не совсем так. Но просто мне нравится всё уметь, и вместе с тем это очень мешает. И тогда я уже начинаю раздражать» [66].
Мастер… Миронов был Мастером, настоящим Мастером своего дела, из тех, кого не забывают, кого помнят всегда. Он не раз говорил, что для него более важен процесс актёрской и режиссёрской работы, нежели её результат, настолько он любил своё дело и был предан ему.
«Знакомо ли Вам чувство зависти к своим коллегам?» — спросят однажды Миронова. Он уточнит: идёт ли речь о белой зависти, стимулирующей
к новой работе, и ответит утвердительно. Признаётся, что почти всегда завидует Иннокентию Смоктуновскому, а именно его умению сконцентрироваться на главном, Олегу Ефремову, который владеет секретом воздействия на психику зрителя, и, особенно на репетициях, Анатолию Папанову, который обладает уникальным даром находить такие чёрточки и детали, которые неизменно делают его образы поразительно достоверными. Ещё Андрей скажет, что, по его мнению, каждый актёр должен испытывать чувство белой зависти, иначе он может впасть в гибельное самовосхищение.
Глава 17
. УХОД
«Жизнь — великое благо, — скажет в 1985 году Миронов. — И она у человека, как выясняется, очень недлинная. В ней хватает и несчастий, и горя, и драматизма, сложностей, неурядиц. И поэтому надо особенно ценить мгновения счастья и радости — они делают людей добрыми. Когда человек улыбается, смеётся, восхищается или сострадает, он становится чище и лучше…»[67].
Последний в своей жизни Новый год Андрей Миронов встретил у себя дома, на Селезнёвской, в уютном кругу родных и друзей. Как и все праздники с его участием, встреча Нового года получилась весёлой, изобилующей шутками и розыгрышами. Несмотря на свой возраст, приближавшийся к пятидесяти годам, Миронов сохранил детскую способность радоваться жизни и щедро делился этой радостью с окружающими.
В начале июля Театр сатиры отбыл на гастроли в Литву. Труппа ехала поездом, а Андрей Миронов и Александр Ширвиндт отправились в Виль
нюс на своих личных автомобилях — «БМВ» и «Волге» ГАЗ-24.
«В июне 1987 года Андрей загадочно прижал меня в какой-то угол театра и сказал, что на гастроли Вильнюс — Рига мы едем на машинах, — вспоминал Ширвиндт. — Не успел я вяло спросить „зачем?', как он меня уже уговорил. Так бывало всегда, потому что чем меньше было у него аргументов, тем талантливее, темпераментнее, обаятельнее и быстрее он добивался своего.
Мой персональный автомобиль ГАЗ-24 приводится в движение горючим под названием А-76, а мышиный „БМВ' Андрея — топливом с кодовым названием А-95. Эти девятнадцать единиц разницы неизвестно чего всегда казались мне рекламным выражением самомнения нашей нефтеперерабатывающей промышленности, но опыт показал, что всякий цинизм наказуем. Так как на наших авто- колонках бензин продаётся строго по ассортименту, то, естественно, там, где заливают А-76, и не пахнет А-95, а там, где пахнет А-95 (а пахнет он действительно поблагороднее), и близко не подъедешь на моём средстве передвижения. А так как бензин обычно кончается не там, где его можно залить, а там, где он кончается, то мышиный „БМВ', брезгливо морщась, вынужден был поглощать дурно пахнущую этиловую жидкость, а моя самоходка, при простом содействии любимого народом лица Андрея, получила несколько литров А-95, этого „Кристиана Диора' двигателей внутреннего сгорания, от зардевшихся и обезумевших от счастья бензозаправщиц. Но вся мистика состоит в том, что оба наших аппарата реагировали на такую замену питания одинаково: они оба начинали греться, затем „троить', а потом просто не ехать. Ну с „БМВ' всё понятно — ему просто физически не хватало этих единиц чего-то, но моя-то… Казалось бы, вдохни полной грудью пары неслыханной консистенции и лети… Нет. Фырчит, греется, останавливается — вот уж поистине „у советских собственная гордость'. Но если в ситуации с горючим мы были на равных, то по остальным компонентам автопробега я сильно отставал в буквальном и переносном смысле: частое забрызгивание свечей, прогорание и последующее отпадение трубы глушителя, подтекание охлаждающей жидкости неизвестно откуда — везде все сухо, а под машиной лужица тосола, частый „уход' искры — на разрыве контактов есть, а на свечи не поступает или даже наоборот, что вообще немыслимо, но факт.
Поэтому ехали мы быстро, но долго.
Андрюша не умел ждать и не мог стоять на месте.
Динамика — его суть. Он улетал вперёд, возвращался, обречённо и грустно взирал на мог глубокомысленное ковыряние под капотом и улетал опять. Я думаю, что на круг он трижды покрыл расстояние нашего пробега.
Я часто слышу вздохи: „Горел, сгорал, сгорел'. Но если попробовать найти слово, одно слово, чтобы определить эту удивительную натуру, то я, подумавши, осмелюсь произнести: „страсть'! Он всегда страстно желал… А какая же страсть без огня. При его титанической работоспособности казалось, что он никогда не уставал. Очевидно, усталость — это превозмогание ненависти организма к жизни и работе, он обожал жизнь и не мог без работы. И не вообще, а конкретно. Я думаю, что только внутренняя целеустремлённость превращает сильный дух в творческую личность. Андрей не стеснялся быть серьёзным»[68].
В то же время в Вильнюсе находились Екатерина
Градова с дочерью Машей. Андрей проводил с ними большую часть свободного времени. В конце июля Театр сатиры переехал из Вильнюса в Ригу, где Миронова уже ждали Мария Владимировна, Лариса Голубкина и Маша. Вместе с женой и дочерью Андрей поселился в гостинице «Юрмала». Мария Владимировна жила отдельно — в санатории «Яункемери». По окончании гастролей Миронов с Ларисой и Машей собирались на отдых в Голландию…
Для Театра сатиры август 1987 поистине стал чёрным. Седьмого числа в Москве умер Анатолий Папанов, которого со дня на день ждали в Риге. Смерть была неожиданной и мгновенной — острая сердечная недостаточность… Плучек не отпустил никого из гастролёров на похороны коллеги — спектакли для него были прежде всего. «Дыры», образовавшиеся в гастрольном графике из-за смерти Папанова, было решено заполнить сольными концертами Миронова.
13 августа Миронов переехал к матери в «Яункемери», так как Голубкина и Маша уезжали в Москву. На следующий день, 14 августа, Миронов днём сгонял вес — играл в теннис, обмотавшись по
лиэтиленовой пленкой, а вечером должен был играть Фигаро на сцене местного оперного театра.
Он доиграл до последнего явления пятой картины третьего акта… Успел сказать: «Да! Мне известно, что некий вельможа одно время был к ней неравнодушен, но то ли потому, что он её разлюбил, то ли потому, что я ей нравлюсь больше, сегодня она оказывает предпочтение мне…» и начал пятиться назад, оперся рукой о беседку и медленно осел на пол… Ширвиндт, игравший графа Альмавиву, спасая положение, обнял Фигаро и буквально унес его за кулисы.
«Шура, голова болит», — успел сказать ему Андрей Миронов.
«Я не знаю, почему пошла на этот спектакль, — вспоминала дочь Маша. — Все жили в Риге, а мы с мамой (Екатериной Градовой. —
.) — в Юрмале. В тот день мама купила нам билеты на концерт Хазанова. Но в последний момент я сказала: лучше я посмотрю спектакль. Я очень любила „Женитьбу Фигаро', видела её уже несколько раз. Но в тот день меня как будто что-то толкало в театр…
Конечно, никто не предполагал, что с отцом так плохо… Ещё несколько дней назад мы с ним гуляли по Вильнюсу, ходили вместе в театр Некрошюса, смотрели „Дядю Ваню'. Папа был в восторге, поздравлял актёров, шутил…
В антракте того рокового спектакля я зашла к нему за кулисы. Спросила: „Что у тебя такое с лицом?' Он говорит: „Немножко на солнце перегрелся — переиграл в теннис'. И всё. Я пошла
Вы читаете Андрей Миронов и его Женщины ...и Мама
