нечто вроде урока, преподнести ей пример для подражания в образе Татьяны.
Он решил написать Милюковой и почувствовал, что исполнение этого решения приятно ему.
Он написал, что вспоминает о ней, будучи признателен судьбе, совершенно незаслуженно наградившей его столь искренними поклонниками его творчества.
Он написал, что на деле он далек от идеала, живущего в ее воображении. Что поделать — он стар, ему уже тридцать семь лет, у него несносный характер, живя один, он привык потакать своим капризам и не привык считаться с кем- либо. Если этого мало, то вот еще — он не вполне здоров (без утайки расписал ей все «прелести» своего катара), вследствие чего склонен к меланхолии и сварливости.
— Что ж, если это не отпугнет ее, то мне придется присмотреться к ней, — сказал он вслух. — Быть может, она не так глупа, как показалось Лангеру.
Увы, практичный, наблюдательный и трезвомыслящий Лангер никогда не ошибался в людях! Если бы только знать…
Вот и Глебово. Встречать Чайковского вышли все — хозяин, хозяйка и бывшие у них гости. Объятия, восторги, непременная, хорошо еще — краткая, лекция о древности рода Шиловских (Константин Степанович очень гордился тем, что его звали точно так же, как и основателя рода), долгие чаепития, приятные беседы и непередаваемая обстановка всеобщего радушия, искреннего и безграничного. Само созерцание счастливого семейства Шиловских говорило в пользу женитьбы. Между Константином Степановичем и его супругой, бывшей одиннадцатью годами старше мужа, царило взаимопонимание, уважение и снисхождение к слабостям друг друга. О, счастливец Шиловский!
Спустя несколько дней он вернулся домой, в Москву, в свою квартиру, где ждали его несколько писем от Антонины Ивановны.
Сразу читать не стал, поскольку порядком утомился в дороге. Отдохнул как следует (даже вздремнул немного) и лишь тогда вскрыл первое из писем.
«Неужели же Вы прекратите со мной переписку и не повидавшись ни разу? Нет, я уверена, что Вы не будете так жестоки. Бог знает, может быть, Вы считаете меня за ветреницу и легковерную девушку и потому не имеете веры в мои письма. Но чем же я могу доказать Вам правдивость моих слов, да и наконец, так и лгать нельзя. После последнего Вашего письма я еще вдвое полюбила Вас, и недостатки Ваши ровно ничего для меня не значат».
Ему понравился тон письма. Хотя чуть дальше она снова впадала в свой обычный грех: «Я умираю с тоски и горю желанием видеть Вас» или еще хуже: «Я готова буду броситься к Вам на шею, расцеловать Вас, но какое же я имею на то право? Ведь Вы можете принять это за нахальство с моей стороны». Нахальство и есть, лучше было бы вообще не упоминать об этом. И сколько можно твердить о своей порядочности?
Он к месту, или не совсем к месту, вспомнил слова Лели Апухтина: «Порядочность подобна сну — обладая ею, не замечаешь ее вовсе».
Ну, зачем же опять писать: «Могу Вас уверить в том, что я порядочная и честная девушка в полном смысле этого слова и не имею ничего, что бы я хотела от Вас скрыть. Первый поцелуй мой будет дан Вам и более никому в свете. Жить без Вас я не могу, а потому скоро, может быть, покончу с собой. Еще раз умоляю Вас, приходите ко мне».
Решительно, мужчинам не дано понимать женщин. Вот оно — самое тяжкое последствие первородного греха.
Все письма заканчивались одним и тем же: «Целую и обнимаю Вас крепко, крепко».
— Достаточно будет ограничиться разговором! — сказал он сам себе и… написал Антонине Ивановне не письмо, а скорее извещение, в котором сообщал, что нанесет* ей визит в пятницу вечером.
Запечатав письмо, долго раздумывал о правильности своего решения и в итоге почти убедил себя в том, как человек симпатизирующий ему и не отвергающий его недостатков, Антонина Ивановна может оказаться весьма подходящей женой. Она молода, но не юна, следовательно — уже успела освободиться от иллюзий, свойственных юному возрасту. Она никогда не была замужем и утверждает, что никого не любила… Кстати, вполне возможно, что именно этим объясняется ее чрезмерная пылкость. Эта мысль уже приходила ему в голову.
Очень удачно, что она разбирается в музыке. Такая жена сможет стать первой слушательницей и первым критиком его произведений, его преданной советчицей. Он непременно потребует от нее быть объективной и беспристрастной — это окажет ему неоценимую помощь.
Он постарается сделать все, чтобы она была счастлива в браке, а она. в свою очередь, сделает то же самое, и все устроится наилучшим образом.
Удивительно — но он ждал пятницы с нетерпением. Очень хотелось наконец-то увидеть Антонину Ивановну…
ГЛАВА ШЕСТАЯ «БЕЗУМИЕ»
Бывают встречи роковые, бывают встречи незабываемые, бывают встречи досадные…
Их знакомство можно было назвать скучной встречей.
Коллега Лангер не соврал — Антонина Ивановна и впрямь была недурна собой.
Коллега Лангер не соврал ни в чем — барышня действительно была глупа.
Лангер никогда не говорил неправды и очень этим гордился.
В чрезмерно разукрашенной всякими «-милыми безделушками» комнате она усадила его пить чай и сразу же доложила:
— Вы, Петр Ильич, должно быть, знаете, что наш род Милюковых ведет свое происхождение с незапамятных времен?
— Да, да. Конечно, — поспешил подтвердить он.
— Откровенно говоря, не с таких уж незапамятных, — поправилась она. — Основателем рода был выходец из Европы Стефан Милюк, воевода, героически погибший в Куликовской битве. Многие его потомки успешно служили Отечеству…
В отличие от того же Шиловского, она рассказывала о предках невкусно — уставилась на него и бубнила без выражения. И слова ее были заезжены и невзрачны.
«Нахваливает себя, словно породистую лошадь, — мелькнула невежливая мысль. — Сейчас от родословной перейдет к своим достижениям».
Так и вышло.
— Я окончила Елизаветинский женский институт, куда меня отдали в десятилетнем возрасте, — продолжала Антонина Ивановна. — А после окончательно осознала, что не мыслю себе жизни без музыки, и поступила в консерваторию, где имела счастье увидеть вас на одном из концертов…
Даже о встрече с ним она говорила, не меняя интонации и не проявляя ни малейших признаков оживления, словно о чем-то обыденном, банальном. Куда девалась вся пылкость? Неужели истратилась в письмах?
— И вот уже четыре года я живу только вами, дорогой Петр Ильич…
— Мне, право же, неловко, Антонина Ивановна. Я никак не могу понять, что в моей внешности могло так пленить вас. Может быть, вас впечатлило мое творчество? — предположил Чайковский.
И услышав ответ, чудом не свалился со стула — настолько неожиданным он был.
— Признаться честно, я плохо знакома с вашими произведениями, — потупила взор барышня, покраснев ушами. — Но я полностью разделяю то восхищение, которое.» которым…
Окончательно смутилась и предложила, указывая рукой на видавшее виды фортепиано, стоявшее в углу. Обстановка жилища Антонины Ивановны, зарабатывавшей, по собственному признанию, на жизнь самостоятельно, была не из дорогих.
— Может быть, вам угодно будет сыграть что-то из созданного вами… Для меня.
Пришлось подчиниться. Отрадно было, что музыку она слушает молча, поэтому он играл долго, пока не устал.
Опять пили чай (надо отдать должное: чай был хорош) и беседовали. После нескольких фраз,
