сел.
– Я смотрю, ты уже нашел, что искал? – Дима злорадствовал.
– Ты хочешь, чтобы я продолжил? – Он демонстративно отставил бутылку, взял папку, достал оттуда небольшой пакетик с каким-то белым порошком и бросил на стол. – Твое?
Дима напрягся. Такого он не ожидал даже от столь колоритного персонажа. Показывать то, что потом он собирается подкинуть. Вот это уже высшая ступень оперативной работы.
Стасыч, наверное, увидел замешательство… Да какое, к чертям, замешательство?! Он увидел страх, который буквально выплеснулся наружу.
– О-о-о! Что это с тобой? Ты выглядишь так, будто по твоей могиле только что кто-то прошелся.
«Ты! – хотел заорать Дима. – Ты не только прошелся, ты станцевал на ней!»
– Давай присядь. Это всего лишь чистящая сода. – Он перевернул пачку этикеткой к Сысоеву. – Жена попросила купить. Кастрюли чистить, что ли? – пожал плечами участковый.
Дима, все еще находясь не в лучшей форме, подошел к столу и сел. Открыл бутылку пива и сделал несколько глотков.
– Боишься? – спросил Петр Станиславович и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это правильно. От сумы да от тюрьмы не зарекайся. – Он нравоучительно поднял руку с выставленным указательным пальцем вверх.
– А вы не думали, что это касается всех? – не сдержался Дима, как только начал приходить в себя. – Даже тех, кто в погонах. Особенно тех, кто в погонах.
– Что-то, сынок, ты мне сегодня определенно не нравишься. Ну да ладно, я же к тебе с миром, совет, так сказать, дать. А послушаешь ты моего совета или нет – дело твое.
– Я вас внимательно…
– Это хорошо. Очень хорошо. Слушай меня внимательно, не пропусти ни одного слова. – Он отпил пива, не спуская глаз с Димы. – Я не знаю, что тебе привиделось, но уверен, это после вот этого, – Петр ткнул в бутылку. – Бросай, а?
– Это и есть совет?
– Можно считать и так. Хотя нет. Это так, мой личный совет. А теперь, собственно, ради чего я к тебе пришел.
– Обыск?
– Не остри. В твоем положении должно быть не до шуток. Ты перешел дорогу серьезным людям, и пока – заметь, пока! – тебя просят прекратить заниматься самоуничтожением.
– Чем? – спросил Дима.
Но Петр Станиславович продолжил, будто и не расслышал вопроса:
– Ты роешься в чужом грязном белье, мой мальчик. В очень грязном. Оно смердит. – Петр скривился, будто и правда вдохнул неприятный запах. – Я боюсь за тебя, мой мальчик. Это очень серьезные люди. – Стасыч пристально смотрел на Сысоева.
– Да понял я, понял. – Дима не выдержал пристального взгляда и отвернулся.
– Нет! – резко сказал Петр. – Ты не понял! Ты рыщешь, что-то вынюхиваешь. Тебе же сказали: она убила себя сама. Сама, понимаешь? Умерла так умерла. Не надо ворошить кости.
– Какие кости? Я не…
– Заткнись! – Участковый ударил кулаком по столу, бутылка опрокинулась, и пиво потекло к краю. Дима как завороженный смотрел на ручеек. – Ты вчера пил с Аверченко и Сахно.
Сысоев не понимал его, но где-то на задворках сознания он ухватился за два невзрачных образа. Анатолий и Александр. Кто из них Аверченко, а кто Сахно? Да ему, если начистоту, было наплевать.
– Аверченко пропал, – как-то обыденно произнес Петр. – Может, в город подался, а может…
– Что? – не выдержал Дима. – Что «может»?
– Ты, кстати, куда пошел после посиделок?
– В бильярдную, куда же еще?
– В бильярдную? – Петр Станиславович округлил глаза. – Юморист, да?
– Ну а куда я еще мог пойти? – вопросом на вопрос ответил Дима. – Конечно, сюда.
– Охотно в это верю. Ты, значится, домой, Сахно там проспал до утра, а Аверченко сгинул? Получается так?
– Вы полиция, вы и разбирайтесь.
– Разберемся, будь спокоен. Ну ладно. – Петр встал. – Мне пора. Надеюсь, наша беседа пойдет тебе на пользу. – Он подошел к двери, а Дима продолжил сидеть. Он даже не посмотрел в сторону гостя. – Ну, все, будь здоров. Береги себя, пока это еще возможно.
Дима все понял. Руки тряслись. Мысли перемешались. Он допил бутылку пива и достал еще одну. Открыл и начал жадно хлебать. Выпил половину и только тогда оторвался от бутылки. Он все понял. Только что ему угрожал представитель власти, а точнее, серьезных людей. Подобное происходит, только когда кто-то в чем-то виноват, а от ответственности ушел. Только тогда.
– Но не сейчас. Дело отправлено на доследование, – произнес Дима и допил пиво.
Сто из ста – здесь произошло убийство. И еще одна немаловажная деталь: либо Стасыч третья обезьянка, либо он прикрывает ее. Но в любом случае он в курсе событий. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не скажу. К тому же еще пропажа этого балбеса в спортивном костюме. Может, он сболтнул чего лишнего вчера? Вот его и убрали как ненужного свидетеля. Дима попытался вспомнить, о чем говорил Сашка, но так и не смог. И не только потому, что он много выпил. Просто Саша действительно ничего не говорил. Ничего такого, чего Дима не знал, Аверченко не сказал. Может, и вправду в город подался? Да и черт с ним! Еще из-за него голову ломать. Дима встал и пошел к сараю. У него было чем занять голову в ближайшую пару-тройку недель.
Роман шел своим чередом и писался так легко, будто он не создал этих героев, а они были реальны. И сейчас стояли за его спиной и нашептывали ему текст. Он даже действительно начал различать слова. Но как только он переставал стучать по клавишам, шепот затихал и наступала мертвая тишина. Мертвая. В эти доли секунд он успевал подумать о чем-то плохом, тревожном, и только когда пальцы снова касались клавиатуры, он приходил в себя, отвлекался от Вер и трех обезьян, серьезных людей и призраков, насильников и убийц. Он создавал мир, полный боли, утрат и скорби, то есть ничем не отличимый от того, что за деревянной стеной. Нет, все-таки одно отличие было. Свой роман он закончит точно так, как и хотел. И никакие силы этому не помешают. А вот про жизнь (особенно теперешнюю) Дима подобного сказать не мог.
Он поставил точку и сохранил файл. Здесь, в подвальном кабинете, он завершал работу без особого сожаления, порционно. Сегодняшняя порция готова, остальное завтра. И как ни странно, это его не обременяло. Другое дело дома. Он писал – думал о романе, читал – думал, ел – думал, мочился – думал, даже когда засыпал, и то думал. Он жил романом от названия до выхода в печать. Здесь и сейчас у Димы был несколько иной настрой. Когда он работал над романом, он погружался в него, а когда отдыхал (а отдыхал ли?), его голову не покидали события последних дней. Вера (мертвая или живая, ему было все равно) захватила его разум. Особенно его забавляло «шевеление» серьезных людей. Забавляло и пугало. Они зашевелились, словно ужи на сковородке. Только Диме почему-то казалось, что сейчас на разогретой сковороде не безобидный уж, а клубок ядовитых гадюк. И они никого не пожалеют. Никого.
Дима вышел на улицу, потянулся и замер. Уже стемнело, но света от поднявшейся луны ему хватило, чтобы увидеть: в окно из его комнаты кто-то смотрит. Еще секунда, и белое лицо исчезло. Дима не знал, что ему делать. Сердце барабанило в ушах с такой силой, что он не слышал даже собственных мыслей.
Сколько он простоял без движения, Дима не знал. Когда он собирался все-таки пойти в дом и посмотреть, кто у него там хозяйничает, дверь открылась и на крыльцо вышел Аверченко, мать его, Саша. Дима облегченно вздохнул. Несмотря на то что он казался живее всех живых, бледность и некая окоченелость конечностей придавали ему статус чего-то мистического. Одним словом: зомби. Мужчина проковылял к лавке под яблоней и завалился на нее. Завертелся там, как червяк на крючке, и кое-как уселся. Следующее удивило Диму не меньше, чем появление (мертвого? больного?) Аверченко в его доме. Саша приложил руки к ушам. Подержал какое-то время и убрал. Затем прикрыл ладонями глаза, а затем рот. Снова жесты трех обезьян. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не говорю. Нет, тут дело не в
