главного противника (в далеком будущем). Мой тоскующий ангел — Васенька Рубинштейн — взорвался. Со стаканом бурлящего «Боржоми» придвинулся он к Рогову и произнес такую длинную тираду, какой я вовек от него не слышал: «Позвольте с вами не согласиться, уважаемый московский гость. То есть понять благие ваши намерения, но не разделять с вами экономического оптимизма».
«Поясните, пожалуйста, почему?» — спросил Рогов. «А потому, что прежде всего надо учитывать, что все лесное хозяйство засекречено-пересекречено, поскольку русский лес тянется от западных до восточных и от северных до южных границ нашей родины, и каждый шаг в сторону (язык ГУЛАГа) требует разрешения особых отделов. Даже ваша камфара, даже витамин С прежде всего должны будут пройти определенные, чаще всего, недосягаемые инстанции, чтобы доказать, что это невинные лекарства, а не стратегические вещества». «Ну, положим, в чем-то вы правы, Василий… („Павлович“, — подсказали из публики)… Василий Павлович! Но в конце концов согласуют, разрешат, будут продавать и получать дополнительные деньги. То есть, подтолкнут экономику. И так в любом производстве». Гости воспользовались паузой и наполнили стопки/рюмки/стаканы. Васенька на это ответил: «Возьмем производство танков. Оно так засекречено- пересекречено, что предложи я или кто другой (впрочем, никто другой не сможет даже попасть в мой цех по той же причине сверхсекретности), предложи я готовить авторучки из остатков производства деталей для будущих танков, меня либо выгонят за несоответствие с должностью, либо упекут в психушку.
И так везде. Вся страна парализована жестокой системой государственного контроля экономики и специального контроля органами госбезопасности». «Что же, вы предпочитаете увозить на свалку неиспользованные излишки производства и уступаете место криминальной теневой экономике?» — схватился Рогов за последний спасательный круг спора. «Она и так процветает по всей стране, эта теневая экономика. Просто на нее закрывают глаза как на неизбежность или получают чаевые. А, вернее, то и другое». Подобной речи от Ирочкиного тоскующего ангела никто не ожидал. Что явилось запалом, воспламенившим его в высшей степени уравновешенную натуру? Не иначе как предчувствие грядущей в далеком будущем борьбы с Вадимом Роговым за обладание Ирочкой. Обладание в полном смысле единоличного феодального владения душой и телом Ирочки, а не какого-нибудь сексуального эпизода, названного пародийно-возвышенно: обладание. Я верю в интуицию. Ирочка так намагничивала свое окружение, что многие события, происходившие при ее участии, могли быть объяснены только с позиций парапсихологии. Это к слову. А вообще-то, крамольные речи и даже намеки на вольные разговоры в нашей компании не проходили. Ирочка не способствовала. Она предпочитала легкие приятные беседы, даже соленые анекдоты, даже вполне раскрепощенные эротические темы и воплощения, но не серьезные разговоры о политике, внешней или внутренней.
Помню несколько эпизодов, в которых проявилась Ирочкина способность уходить от нежелательных тем. Хотя и задним числом я поражаюсь моему навязчивому упрямству. Ведь, несмотря на ее тактичные отводы от политических тем, я пытался неоднократно посвятить Ирочку в мои рискованные литературные пристрастия. Началось все в 1956 году вскоре после выхода романа Дудинцева «Не хлебом единым». Роман читали все. Номера «Нового мира» зачитывались до того, что типографская краска осыпалась со страниц, оставляя бледные тени букв. Студенты читали роман с воодушевлением. Устраивались бурные обсуждение с затрагиванием опасных вопросов. Я с невероятным трудом получил разрешение моего приятеля, владельца номеров журнала, продлить чтение на сутки, чтобы дать роман Ирочке. Она вернула мне его с милой улыбкой: «Довольно старомодная любовная история, правда, Даник?» Также равнодушна была Ирочка к подавлению венгерских событий 1958 года и публичному шельмованию Пастернака за роман «Доктор Живаго». Как будто бы политика не смешивалась с ее радостной натурой, как масло с водой.
И при этом Ирочка обладала несомненной властью над нами. Достаточно вспомнить признание Васеньки Рубинштейна еще в прошлом году, когда я навестил Ирочку в Бокситогорске и свалился в крупозной пневмонии. Именно тогда Васенька привез эритромицин, который вытащил меня из болезни. Именно тогда и признался мне Васенька: «Я от жены и трехлетней дочурки из-за Ирочки ушел. Причем, без всякой надежды получить ее когда-нибудь. Но, даже зная это, сделаю без оглядки все, что она попросит».
Наконец, на стол были поставлены новые закуски и раскупорены новые бутылки. В середине стола освободили место для индейки, такой аппетитной, такой поджаристой, такой ароматной, такой возбуждающей, такой новогодней (а день рождения — это и есть Новый год), что дискуссия сама собой улеглась, гости угомонились, а Васенька, облаченный в белый сатиновый передник, вполне в стиле французских гарсонов, начал разрезать сказочную птицу на пласты дымящегося мяса и раскладывать индюшатину по тарелкам гостей. Беседа велась вполне миролюбивая. Глагол вилась тоже подходит, потому что застольная беседа вилась и велась безо всяких дискуссий, а наша хозяйка была настолько прозорливой и осмотрительной, что сервировала стол, оставив между гостями несколько свободных стульев: вдруг еще кто-нибудь забежит на огонек! Ирочка время от времени пересаживалась с одного свободного стула на другой, одаривая нас всех милым разговором и дыханием нежного тела. В который раз я принимаюсь вспомнить всю историю нашей любви (всей компании к Ирочке и отдельно моей к Ирочке), и каждый раз самым первым появлялось ее милое лицо, веселые серые глаза, совершенная линия стрижки на горделиво посаженной голове, античная шея, грудь, спина, ноги. Все соответствовало слову красота. Эта женщина- красота переходила от одного к другому, никого не обделяя, но и никому не давая преимущества даже в надежде на будущее. Наверно, мне было легче, нежели другим. Глебушке Карелину, пожалуй, тоже. Оба мы прошли пик нашей пылкой влюбленности. Так казалось нам, забывшим или не знавшим, что биологическим процессам присущи колебания и возвраты, образующие несколько витков и пиков, (недаром структура ДНК напоминает винтовую лестницу, а любовь есть еще и часть биологии) и могли себе позволить находиться в состоянии блаженной нирваны. Мы и продолжали довольно активные возлияния, в то время как Вадим Рогов остановился на третьей рюмке коньяка, скупо ел и, пожалуй, принял тактику активного выжидания. Когда в очередной раз Ирочка подсела к московскому гостю, он с энтузиазмом принялся рассказывать ей, как удобно в самом центре Москвы расположена его квартира, в которой он живет с пожилой матерью, вышедшей на пенсию с должности редактора в отделе прозы издательства «Художественная литература». «Вот бы отдела поэзии, — с энтузиазмом подхватила Ирочка, — помогла бы нашему Данику достать переводы!» Меня эта практичность Ирочки задела за живое, но пока я подыскивал подходящую форму вежливого отказа от покровительства, Вадим Рогов вальяжно вставил словцо: «Никаких проблем! У матушки все связи сохранились. Поможем!»
Вдохновленный дополнительным вниманием Вадим Рогов вдруг добавил: «Кстати, в поддержку моей идеи о возможности присоединять к крупным предприятиям так называемые „сателлитные“ цеха, мы с профессором Князевым предложили вдобавок к получению камфорного масла и других лечебных продуктов из древесной коры, начать добычу березового гриба — чаги». «Что? Что это за чага? Объясните! В первый раз слышим: чага!» — посыпались вопросы. Конечно же, это были сухие ветки в роговский костер. «Ничего не знаете про чагу? — спросил Рогов. — Тогда я коротенько расскажу. Чага это черный гриб, паразитирующий, как правило, на березе, а иногда и на ольхе, вязе, буке или рябине. Но обычно на березе. Потому в народе и зовут его березовый гриб. С давних времен отваром чаги в народной медицине лечили всякие хронические или воспалительные процессы и даже опухоли. Так что вот на базе Лесной академии мы собираемся открыть первую производственную лабораторию по добыче чаги и изготовлению лечебного экстракта из чаги — бефунгина. Была даже заметка в „Вечернем Ленинграде“». Никто из компании заметку не читал. Ирочка воскликнула: «Потрясающе! А когда начнутся испытания чаги?» «На животных уже начаты», — ответил Рогов. «Где?» — спросила Ирочка, живо заинтересовавшись. «В Институте онкологии на Березовой аллее. Какова игра слов получается!» — сострил Рогов. «А если без игры слов, а по существу? Начали лечить больных?» — спросил Васенька Рубинштейн. «Именно! Там же — на Березовой аллее! — ответил Рогов. — Но препарата чаги — бефунгина крайне мало».
Все эти маневры московского гостя продолжали возбуждать Васеньку Рубинштейна. Это видно было по его лицу. Но как человек добродушный, доброжелательный и не слишком острый на словцо, он все никак не мог найти вежливую форму для торможения активности нового претендента на Ирочкину благосклонность. Или была другая причина, а не только Ирочка? Васенька к месту и не к месту обращался к Рогову как к нашему индийскому гостю вместо московского гостя и, не добившись никакой реакции, прямолинейно объявил, что будет исполнять песню индийского гостя из оперы Римского-Корсакова «Садко». Он даже спел несколько музыкальных фраз, но стушевался и уселся на место, продолжая запивать индейку торопливыми глотками «Мукузани». Ирочка взглянула на Васеньку с досадным недоумением. Да, ее
