Шепе. О его Последующей жизни. Жизни без Глинис. – Все же это несколько часов на самолете.
– Я был уверен в этом еще до того, как остановились пропеллеры самолета. А по дороге в Мкоани… Они здесь много работают. У многих есть мобильные телефоны, но все вокруг так примитивно. Повозок и велосипедов больше, чем машин. Захотелось рыбы – иди поймай. Хочешь банан – сорви. Меня это устраивает. А ты видела мужчин на обочинах – ремонтируют старую обувь, возятся с древними велосипедами, разбирают холодильники? Я так устал оттого, что в Штатах мне постоянно твердили, что ремонтировать невыгодно, проще купить новую вещь. На Пембе импортные товары стоят дорого, труд дешев, а люди бедны. Поэтому они ремонтируют вещи, и те продолжают им служить. Это больше соответствует моему характеру. Это же рай для мастера. Возможно, я начну понимать жизнь. Не думаю, что я когда-то понимал ее.
– Наверное, я тоже не понимала, – грустно сказала Глинис. – Была поглощена… Ты не художник, но в моем деле вещи могут казаться такими… противоречивыми. Находиться в противостоянии не только со всем миром, но и с тобой. Терзания по поводу того, что не создал ничего стоящего. Возможно, Руби права. Надо работать, делать одну вещь, потом другую. Все очень просто. В принципе нет большой разницы с мастером, который занимается ремонтом. Если бы я понимала это с самого начала.
– Какой смысл сейчас думать о том, какие столовые приборы ты сделала, какие нет? Забудь обо всем. Посмотри вокруг. Разве все это имеет значение?
Веревочные шторы покачивались на ветру, косточки легонько постукивали, касаясь друг друга. Мартышка-верветка отважилась спрыгнуть на стол и утащила наполовину недоеденный сэндвич Гэба. Солнце спустилось совсем близко к горизонту, затухающие лучи окрасили все вокруг в нежный цвет выдержанного рислинга.
– Нет, не имеет, – сказала Глинис. – В этом воздухе есть нечто томное. Здесь вообще сложно представить, будто что-то имеет значение.
– Я скажу тебе, что единственно важно. – Шеп с тоской посмотрел на жену. – Нам надо было переехать сюда в 1997-м.
За следующие несколько дней – они казались вечностью, хотя прошло меньше недели, – Глинис почувствовала себя бодрее, и он было решил, что Филипп Гольдман ошибся в своих прогнозах. Они долго гуляли по пляжу, собирали причудливые ракушки. Наблюдали, как крабы прячутся в свои норки, птицы порхают над деревьями, стаи рыб выпрыгивают из воды рядом с пирсом и тут же ныряют обратно, рассекая рябь на поверхности и заставляя брызги взметаться вверх. Ближе к вечеру, когда безжалостно палящее солнце, смилостивившись, становилось ласковым, он брал жену за руку, и они заходили в море, ступая по чистому мягкому песку, играя с волнами прогревшейся за день воды.
В просторной душевой кабинке из дерева, устроенной на улице, он тщательно намылил ее тело, чтобы смыть соль с кожи, и промыл ступни, чтобы между пальцами не осталось ни одной песчинки. Освоившись в местном магазинчике, перед ужином он купил ей платье-рубашку из почти прозрачного хлопка и индийский шарф на голову. Чтобы ей не мешали москиты, он помазал ей за ушами специальным пахучим маслом, которое вполне можно было использовать как духи. На закате они вышли на пирс и устроились в баре, где Глинис неожиданно, без всякой причины заказала сложный коктейль с водкой и папайей. Возможно, не стоило пускаться во все тяжкие, но близко подкравшаяся смерть дает ощущение полной свободы, одно из того, что не имеет уже никакого значения, – потребление алкоголя.
У Глинис появился аппетит, за ужином она отломила несколько кусочков киша с лангустами, наколола на вилку несколько колечек кальмара и попробовала немного королевского горбыля из его тарелки. Они вспомнили свои давние исследовательские поездки; Глинис сказала, что Пемба напоминает ей о бухтах в Пуэрто-Эскондидо на побережье Мексики. («Напомни мне, – сказал Шеп, – что было не так, как ты хотела, в Пуэрто?» – «Слишком много американцев, – ответила Глинис».) В конце она спросила о его планах – какой дом он хочет построить и где. На третий день она даже заметила довольно игриво:
– Ты не монах по натуре. Я должна знать. Поскольку она остается… Ты считаешь Кэрол привлекательной?
Шеп был не настолько глуп, чтобы решить, что его жена решила выступить в роли свахи. Обладая собственническим и эгоистичным характером, она до последней недели не допускала мысли, что муж переживет ее. Поэтому у него был единственный вариант ответа:
– Ни в малейшей степени.
– Ты уверен? – подзадоривала его Глинис. – Она была первой красавицей в Северном – а теперь уже в Южном – полушарии.
– Я люблю женщин невысокого роста.
– Тебе приходилось любить.
– Кроме того, она слишком хорошая. – Он покачал головой. – Не хватает темных пятен.
Хотя лично он считал, что после того, что она увидела последний раз в кухне дома в Виндзор-Террас, «темные пятна» у нее непременно появятся.
– У тебя самого не так много недостатков, – сказала Глинис.
– Именно. Поэтому мне необходим хотя бы один.
Щеп был чрезвычайно признателен ей за возможность поговорить о будущем без нее. Он противился этим мыслям, но постоянно возвращался к ним и всегда испытывал вину, но никогда не думал о суевериях, будто бы хотел сглазить ее или мечтал остаться вдовцом. Теперь, когда тема перестала быть запретной, он удивился, поняв, что может даже относиться к этому с юмором.
– Знаешь, я планирую похоронить тебя во дворе, – весело сказал он после десерта. – Как домашнюю собаку.
Когда они легли в постель, постоянные перебранки между Фликой и сестрой в соседней комнате заглушал щебет цикад и гогот обезьян, прыгающих по деревьям. Он читал ей вслух Хемингуэя. Он спел ей колыбельные, которые помнил с детства, когда мама пела их им с сестрой на ночь; у мамы был высокий чистый голос, он незримо присутствовал рядом, даря ощущение покоя и защищенности: День прошел. Устало солнце. Тихо скрылось за оконце. За моря, за поля, за озера и моря. …Все хорошо. Сладко спи. С нами Бог.
Вечером четвертого дня он зажег свечи и стал массировать ей ноги с маслом лемонграсса, ступни стали гладкими после долгих прогулок по песку. Он поднимался выше, проводя руками по худым икрам, и касался бедра, удивляясь, что красивую форму ее ног не смог испортить даже рак, но одновременно поражался, как мало плоти лежит сейчас в его ладони, как сморщилась кожа. Он прервался и взял пузырек с маслом. Когда его ладонь легла ей на живот, она сжала его запястье. Он знал, как болезненно она относится к шраму, оставшемуся после операции, и не любит, когда его трогают. Однако она опускала его руку все ниже, к тому месту, где потеря волос воспринималась им особенно остро. Он вопросительно посмотрел на жену.
– Эта москитная сетка, – тихо произнесла Глинис, – она ведь не похожа на свадебный балдахин? Напротив, очень похожа.
Ее преображение впечатляло, несколько дней, за которые африканское солнце сумело добавить красок лицу его жены, заставляли забыть о тяготах долгого путешествия. Шеп знал, что для него эти несколько дней наедине с Глинис дороже двух миллионов долларов. Однако передышка была не долгой. Проснувшись утром, он увидел, что все простыни красные от крови. Менструации Глинис закончились много месяцев назад. Кровь текла из прямой кишки.
Закончились их прогулки по пляжу, поскольку она могла дойти самостоятельно лишь до ванной, а позже только с его помощью. Ей было нестерпимо больно, и именно тогда Шеп открыл пузырек с жидким морфином.
Шеп был вместе с Глинис в Марокко, когда у мамы случился инсульт, от которого она так и не оправилась. Джексон ушел внезапно, остальные его ровесники были еще крепкими людьми. К его стыду, о смерти он знал лишь из фильмов или телевизионных передач. На экране смертельно больные герои смиренно лежали на больничной кровати, неясно бормотали что-то трогательное. Все заканчивалось быстро, и умереть казалось таким же простым делом, как выключить свет.
Для режиссеров смерть была всего лишь эпизодом, мгновением, для Глинис же она стала тяжелым трудом.
Постепенно, в течение последующих двух долгих дней, отказывали внутренние органы. В отличие от запоров, мучивших ее после химиотерапии, теперь даже жидкость не задерживалась в организме, вытекая,
