то же. У него появились комплексы, он стал испытывать непреодолимый ужас оттого, что предстояло опять ложиться в постель. А ведь это было его любимое время, между минутой, когда входишь в спальню, и моментом, когда тебя охватывает убаюкивающая дремота.
На всем протяжении их брака Джексон очень страдал, что жена ему полностью не принадлежит. Ее было сложно завоевать; она всегда держалась на расстоянии. Однако такая самодостаточность Кэрол вызывала в нем восхищение. Он не мог позволить себе относиться к этому с такой веселой небрежностью. Как случилось, что он внезапно стал так похож на нее – он словно отдельный элемент общей системы, самодостаточный организм, занятый своими делами, так же как и она занята своими, ничего не ожидающий, ничего не просящий, покорно исполняющий то, что следует, – пусть же Кэрол испытает на себе одиночество.
Раньше разочарование, вызванное неспособностью… обладать ею, вернее, иметь ее, вызывало в нем неукротимое желание добиться цели, даря им обоим неиссякаемый источник вдохновения. Она любила дразнить его своей неподатливостью; ему нравилось чувствовать себя охотником, которому, поскольку он никогда не умолял ее, было весьма не просто поймать добычу. Но сейчас она из привлекательной цели превратилась в недоступную, какой смысл устраивать сафари, если в округе не видно ни одной подходящей жертвы.
То, что вначале казалось ему весьма удачным способом освежить сексуальные отношения, привело к катастрофе, он был наказан за собственную глупость, и Кэрол просто не имеет права наказывать его второй раз. Следует признать свою ошибку: он все решил единолично. Как может быть иначе, когда задумываешь такую коварную, неожиданную вещь, причем не имеющую никакого отношения к детям, а у бедняжки было так мало радостей в жизни, не связанных с детьми, это ведь не очередной счет из клиники и, слава богу, не новая глазная инфекция у Флики. Конечно, он не придерживался строго установленных правил в отношении определенных частей тела, с которыми ничего не делают, даже если они почти не функционируют. В то же время он не понимал, почему только на него возлагается вина за ужасающие последствия его внезапного порыва. Ведь он пропил полный курс антибиотиков во избежание заражения. Не он ли предварительно все выяснил, да и откуда ему знать, что врач окажется таким коновалом, ведь Ларри дал ему наилучшие рекомендации? Почему именно он виноват в том, что результаты операции оказались ужасающими, а его дружок до сих пор похож на гигантский хот-дог, только без булки и надкусанный по бокам? Он уже столько выстрадал, что холодность Кэрол выглядит невероятной жестокостью. Правда, она больше не возвращалась к разговору о том, что муж испортил не свою часть тела, а ее. Получается, она действительно считает, что его петушок принадлежит ей, – с той же невозмутимостью и безапелляционностью, с которой считает своей кухонную утварь, – и именно она выдает его ему на время, когда надо пописать.
Более того, она подталкивала его к самоанализу, чего Джексон терпеть не мог. Это вовсе не значит, что он «не знал самого себя» и всякое такое; он просто считал самокопание ребячеством и совершенно бесполезным занятием. Что сделано, то сделано, верно? Какой же тогда смысл в этом анализе? Зачем делать вскрытие, ведь труп есть труп.
Конечно, его пенис не совсем труп. Он еще хуже. Деформированный, изуродованный, он был все еще жив, что делало жизнь Джексона совершенно невыносимой. Он напоминал ему о прочитанном в восьмом классе на уроках английского языка миссис Уильям рассказе «Обезьянья лапка» – родители потеряли любимого сына, погибшего по велению магических сил. Черт, в рассказе, по крайней мере, была возможность загадать третье желание. Его же член застрял на втором, поэтому только покачивался, просясь внутрь.
Несколькими неделями раньше Джексон совершил последнюю попытку объяснить, зачем это сделал, но тщательно разработанный план вновь не принес положительного результата, и ему оставалось только поражаться, зачем он все затеял.
– Это же просто ради прикола, – начал он. – Такая вот шальная идея, знаешь, когда обычно даришь шоколад, однажды хочется подарить жене на день рождения что-то выдающееся, чтобы она запомнила это на всю жизнь. Вокруг все ходят в пирсинге, переделывают носы, решаются на липосакцию – относятся к своему телу как к дому, в котором, если есть настроение, всегда можно что-то переделать. Я же всю жизнь ремонтирую чужие дома, верно? Это как игра, верно? Ерунда, пустяк. Господи, я не установил бандаж на желудок, не откачивал жир на груди; у меня даже татуировок нет.
– Нечего валять дурака и рассказывать мне, что ты решил изменить эту свою часть тела шутки ради, – говорила она. – Я на это не куплюсь. На то, что операция была приколом, внезапной прихотью.
– Я уже до посинения просил у тебя прошения. Не вижу смысла говорить об этом до скончания века. Отнесись к этому, будто я отправился в экспедицию, в горы, это было просто приключение, желание весело провести субботний день. Внезапно погода изменилась, и то, что казалось веселым развлечением, становится опасно для жизни, дует ураганный ветер, готовый разбросать людей в разные стороны, у многих начинается переохлаждение. Так ведь бывает, да? Но когда на вертолете прилетают медики, они же не начинают устраивать тебе допрос, какого черта ты в выходной день поперся в горы.
– Ты меня утомляешь, Джексон, – сказала Кэрол, прикрыв глаза. – Я не возражаю, когда ты тащишь людей на дурацкую вечеринку с водяными пистолетами, но я не хочу больше слушать эту чушь.
Он хлопнул ладонями по бедрам, встал и прошелся по спальне – она с каждым днем казалась ему все меньше. Надо придумать для нее что-то более замысловатое, чем просто ссылаться за спонтанное желание пошутить.
– Послушай, я хочу знать правду.
– Не могу сказать ничего нового.
– Как с тобой трудно.
– Не могу представить ничего более трудного, чем сложившиеся обстоятельства.
– Я…
Проклятье, это все действительно чертовски трудно! Джексон высунул голову за дверь, чтобы убедиться, не проснулись ли девочки, аккуратно закрыл и запер ее, чтобы замок щелкнул как можно тише, и заговорил почти шепотом:
– Однажды я вернулся домой в неурочное время, поскольку мы работали тут по соседству. Девочки были в школе.
Должно быть, ты чувствовала… Ну, ты говорила, что хотела бы иметь место, где можно побыть одной. Я стал тебя искать, ты меня не видела и не слышала, потому что была… немного не в себе. Ты была здесь и оставила дверь открытой. – Он замолчал, решив, что она закончит рассказ за него, вместо того чтобы сидеть напротив, сложив руки на груди.
– И?..
Ему придется сказать.
– Я не шпионил, Кэрол. Я зашел спросить, не хочешь ли ты вместе со мной пообедать. Но ты – ну, ты была раздета, днем, мне показалось это странным. Ты стояла напротив зеркала, а руки были в чем-то… я не знаю, какой-то крем…
Она от души рассмеялась:
– Это был бальзам для волос. Очень приятный по текстуре, хотя и дешевый.
– Извини, что вмешался в твою частную жизнь, не думай, что меня это задело, что мне было неприятно…
– Почему тебе должно быть неприятно?
– Честно говоря, я был ошарашен. И оскорблен.
– Мне запрещено мастурбировать? Ты должен был давно сказать мне об этом.
– Я неточно выразился. Оскорблен не совсем верное слово. Мне просто было обидно.
– Обидно? Джексон, у меня очень напряженная и утомительная работа в Ай-би-эм, я имею право иногда выпустить пар.
– Ты не понимаешь. Все дело в том, что ты была так возбуждена. Ты что-то делала там, внизу двумя руками, наслаждалась и смотрела на себя, а это – значит, это был бальзам – он был везде. Ты задыхалась и ругала себя последними словами. Проклятье!
– Получается, я произвела на тебя впечатление. Так почему же ты не присоединился?
– Я был бы лишним. А ты до сих пор не хочешь меня понять. Ты – ты получала такое удовольствие,
