и прошел в свою комнату.
Нюма поплелся на кухню.
Просторная кухня носила кодовое название «Восток-Запад». Код придумал Нюма после появления в квартире нового соседа. Первое время Самвел называл кухню кухней. Потом, желая потрафить хозяину квартиры, смирился. И привык, затаив особое мнение…
Ту часть кухни, которую Нюма нарек «Западом», представлял громоздкий буфет «Буль» с бронзовыми накладками под ключ. Толстые узорные стекла прятали тарелки, стаканы, блюдца. В пузатые ящички зарылись мельхиоровые ножи-вилки-ложки. Рядом с буфетом притулился стол, под ним два табурета. Над столом плакат-календарь за давний 1988 год с мордашкой белого кролика. Именно тогда, четыре года назад, и умерла жена Роза, но Нюма плакат хранил.
Другая часть кухни, которая отошла Самвелу, получила название «Восток». И состояла из хилого настенного шкафчика с фанерной дверцей, ученического стола и одного табурета. Когда-то этой частью кухни, после очередного скандала с родителями, овладела взбалмошная дочь Фира. Поначалу Фира претендовала на буфет «Буль», но Роза была неуступчива… После вселения квартиранта в комнату Фиры эта часть кухни отошла Самвелу… Между «Западом» и «Востоком» разместилась нейтральная территория — железная раковина под вечно простуженным краном и газовая плита с отбитой эмалью. Да еще стоял древний холодильник «ЗИЛ». Он не работал лет десять. Зато хранил картошку, лук, молоток, отвертки, плоскогубцы и дрель без сверла…
Холодильник в каждой комнате был свой. У Нюмы почти новая «Бирюса», у Самвела старенький «Саратов», наследство Фиры.
В былые времена демаркационная линия между «Западом» и «Востоком» строго соблюдалась. Особенно со стороны Розы. Что касалось Фиры, то она, без всякого стеснения, заглядывала в «Буль», не заботясь об оставленных следах. Особенно, когда собиралась ее компания таких же бездельников и охламонов. И Нюме не раз приходилось приводить в чувство Розу после очередного скандала. Один из таких скандалов и послужил причиной ухода Фиры от родителей. Как-то дворник Галина донесла Розе, что ее дочь-хабалка пыталась продать какие-то ложки у винного магазина, на Пушкарской. Розу чуть не хватил удар. Она метнулась к буфету и обнаружила распотрошенную клеенку, в которой хранилось ее приданое, когда она выходила замуж за одессита Наума Бершадского, — серебряные ложки. Что было потом, до сих пор вспоминает уполномоченный Митрофанов, он служил на этом участке еще с брежневских времен. Митрофанов недавно сказал Нюме: «Разве сейчас люди? В сравнении с прежними, сейчас мыши, а не люди. Одна Роза Ильинична что стоила! Не женщина, тигр! Как она тогда чихвостила вашу Фиру! Классика! До сих пор помню, хотя прошло столько лет…» После истории с ложками Фира съехала с квартиры, а свою комнату сдала Самвелу. Вскоре Роза умерла. Так Нюма оказался без жены и, в сущности, без дочери, от которой остался лишь ржавый велосипед на стене в прихожей. Сколько раз Самвел предлагал выбросить велосипед, набив об него не один синяк. Или отдать пацанам…
Но Нюма не разрешал — какая-никакая, а память о дочери. Но, если честно, он боялся. Если вдруг заявится Фира, неизвестно чем может обернуться исчезновение велосипеда. Вообще психическое здоровье дочери Нюма не раз обсуждал с женой. Как правило, обсуждение заканчивалось ссорой. Нюма вспоминал мать Розы, свою тещу, женщину необузданную. От нее даже отец Розы, старший стивидор Ленинградского торгового порта, мужчина не робкого десятка, порой неделями скрывался в лабиринте портовых сооружений. Роза принимала это как прямой намек на свой характер. И, в свою очередь, ссылалась на одесское происхождение мужа — все родственники Нюмы погибли в одесских катакомбах во время войны. Мол, жлобство тамошних евреев известно всему миру, и наверняка Фира подхватила эти стойкие гены биндюжников и балагул…
Нюма есть не хотел. А зачем вышел на кухню, и сам не знал… Ах, да! Надо бы перекипятить суп. Обычно Нюма и Самвел ходили в социальную столовую на Большом проспекте. В столовой обслуживали «местных», кто был прописан в этом районе Петроградской стороны и имел соответствующую «визитку». Самвел, как квартирант, на такую «визитку» прав не имел. Но Нюма умаслил Маргариту, председателя жилконторы, выручил Самвела. А толку-то… Одно слово, что столовая! Грязное, вонючее заведеньице, полное ворья. От их еды даже собаки нос воротили. «Ара! Это ленинградцы?!» — сокрушался Самвел…
Вскоре столовку ликвидировали. То ли там обслуга окончательно проворовалась, то ли потравили людей. Объявили, что это был неудачный эксперимент. Впрочем, Нюма с соседом столовку и без того не очень жаловали, как-то выкручивались… К примеру, позавчера на Сытном рынке Нюма купил у латышей свиные хрящи и сварил суп с перловкой. Подкинул пару картошек, лук. Лавровый лист хранился еще с «советского времени». Нюма нашел совершенно случайно несколько пачек, когда заглянул в нижний ящик буфета. Еще там обнаружился черный перец, горошком. И перец пошел в суп. Неплохо получилось. Еще дня на два хватит, только надо перекипятить. Большая фиолетовая кастрюля с супом стояла рядом с круглым казаном, в котором сосед сварил рисовую кашу с тушенкой. Вообще-то Самвел прилично готовил, особенно свою еду, армянскую. Так, вдвоем они и пообедали вчера, по-домашнему, с первым и вторым…
Нюма сдвинул с конфорки кастрюлю с супом и подобрал спичечный коробок. Но тот оказался пустым. Других спичек у Нюмы не было, только что у Самвела… Как-то на Невском курильщики устроили табачный бунт и перегородили проезжую часть проспекта. Ленсовет объявил этот бунт провокацией, но сигареты кое-где появились. Без всяких визиток и паспортов. А вместе с сигаретами и спички. Тогда Самвел и ухитрился купить несколько спичечных блоков. Он взял и сигареты, хотя сам не курил. Кто же не возьмет, раз так подфартило. Сигареты всегда можно на что-нибудь обменять, как и водку…
Нюма подошел к дверям соседа и прислушался. Тишина его озадачила. Не мог же сосед уснуть за такой короткий срок — только вроде бы расстались…
— Самвел Рубенович, дорогой, ты жив? — проговорил Нюма в глухую дверь. — Или тебя собака съела?
— Что надо? — донесся приглушенный голос соседа.
— Спички, Самвел, дорогой.
— Заходи.
Самвел сидел у окна на табурете прижавшись спиной к стене, в такой позе он испытывал облегчение…
— Ты один? — проговорил Нюма, переступая порог. — А собака где?
— Залезла под тахту. Мне туда не подлезть, — обреченно ответил Самвел. — Может, тебя послушает?
— Как ее зовут?
— Я не спрашивал, — ответил Самвел. — Сам спроси.
— Собачка, собачка, — заискивающе произнес Нюма и огляделся.
Пол в комнате Самвела всегда был старательно подметен. Но все равно надо что-нибудь подстелить, не елозить же коленями…
— Слушай, мой пол чище, чем твоя постель, — обиделся Самвел. — Тем более я уже лежал на нем, когда старался договориться с собачкой.
— А хрен с ней! — решил Нюма. — Сама вылезет, когда вернется тот шмендрик.
— Не вернется твой шмендрик.
— Почему?
— Хитрый. Собаку пристроил.
— Ты ведь не думаешь плохо о людях, Самвел.
Самвел махнул рукой и отвернулся к окну. Серый полуденный свет зимнего дня прилип к давно немытому стеклу. В такие дни Самвел особенно остро ощущал тоску и обреченность. Одиночество становилось не только фактом существования в этом холодном городе, но и особой материальной субстанцией, окружавшей его, старого человека. Словно консервная банка. И память с каким-то особенным томлением проворачивала давно минувшие картинки прошлого. Для чего он продолжает жить, ходить к докторам, покупать лекарства, если все хорошее, что у него было, осталось в прошлом. А будущее ничем уже не манит. Причем это будущее началось не сейчас, оно началось четыре года назад, в восемьдесят восьмом. Когда из окна своей бакинской квартиры он увидел обезумевшую толпу. Он не понимал, что происходит. Пока Аня, мать следователя Апресова, что зашла одолжить зеленый лук, не сказала: «Ты что, Самвел, с луны свалился? Ничего, кроме своей музыки не знаешь, несчастный. Это же „Народный фронт“!
