ежегодный бенефис при двух публичных выступлениях в неделю. К письму был приложен договор, ей оставалось только подписать его.
Трепеща от счастья, она бросилась матери на шею. Плакала вместе с ней о былой нищете, радовалась ожидавшему их в будущем счастью. То, о чем она мечтала в дни юности, ради чего она работала и билась все это долгое время — теперь наконец пришло к ней. Она стала королевой самого прекрасного государства из всех, существовавших на земле. И вместе с тем спасительницей возлюбленного от мучений нужды.
С письмом в руках она полетела к Гревиллу поделиться с ним этой чудесной новостью, зажечь в его глазах огонь радости, который теперь никогда уже не погаснет. Через час она вернулась, шатаясь, бледная, потерянная.
Все было кончено. Гревилл наотрез отказал ей в своем согласии на этот контракт. Он напомнил ей об условии, которое поставил, прежде чем взять ее к себе. Она обещала не делать ничего без его разрешения. Это обещание она нарушила своим выступлением в Рэнюлэ. Она скомпрометировала его публично, в присутствии его семьи, всей аристократии, всего королевского двора. А теперь она хочет еще больше унизить его, превратить его в мужчину на содержании у любовницы? Сердце его обливается кровью при мысли, что он должен расстаться с ней. Но это неизбежно. Этого требует его мужская честь.
Все это она рассказала матери короткими, отрывистыми фразами, переодеваясь в простое платье, в котором приехала сюда после ссылки в Хадн. Она приняла решение. Она уходит. Ведь Гревилл будет несчастен, если она останется. Она отказывается от предложения Галлини. Кому она обязана постановкой своего голоса? Гревиллу. А теперь ничто не должно напоминать ей его. Никогда больше не станет она петь, никогда не прикоснется к арфе. Все, что он подарил ей, она оставляет, не берет с собой ничего, кроме нищенского хлама, который она привезла сюда. Она отказывается от всего, опять исчезает во мраке неизвестности, из которого вытащила ее несчастная судьба. Она забьется в какой-нибудь пригород Лондона, чтобы заработать на хлеб себе и своей семье шитьем, собственноручным трудом. Если у него — мужская честь, то и у нее есть своя, женская честь. Он должен понять, как он был несправедлив к ней. Что ей слава, деньги, красота, если он разлюбил ее? Ей тесно, она задыхается в этом доме. Ей нужно вдохнуть свежего воздуха, чтобы не упасть замертво!
Выхватив из шкатулки шитье, она бросилась из дома, не слушая увещеваний матери. И только когда она сидела уже в саду под деревьями и свежий ветерок овевал ее лоб, она понемногу пришла в себя. Ее все еще одолевали мрачные мысли. Чтобы отвлечься, она взяла в руки шитье и начала работать. Но она не видела стежков, возникавших под ее пальцами. Рябило в глазах….
Она не заметила прихода Ромни. Она увидела его, когда он уже стоял перед ней с этюдником в руках. Он, конечно, опять нарисовал ее. Навязчиво и бестактно он постоянно ловил ее новые позы, выражение лица и настроения. Должно быть, ему безразлична боль, разрывающая ее сердце. Именно это она ему и сказала.
Он пытался успокоить ее. Она права, что чувствует себя оскорбленной. Но что поделаешь, он таким создан. Все для него превращается в картины. Карандаш, которым он водит по бумаге, думает и чувствует за него. И только когда рука нарисует то, что видит глаз, начинает просыпаться его чувство. Не быть художником для него равносильно смерти.
И с Эммой ведь то же самое? Не любить — разве это для нее не смерть? А теперь из-за пустяка она хочет отказаться от того, что составляет содержание ее жизни?
Пустяк!
Это слово еще больше рассердило ее. Дрожа от возмущения, она рассказала ему все.
Слабо улыбнувшись, Ромни покачал головой:
— Ваш гнев заставляет вас пересаливать, мисс Эмма! Женщина должна подчиниться, если речь идет о чести мужчины.
Она презрительно надула губы.
— Честь? Что за урон его чести, если его метресса поет в концертах?
Он выразительно взглянул ей в глаза:
— Может быть, ему было бы безразлично, что делает его метресса. А что, если он думает о дальнейшем? Если он думает о том дне, когда метресса станет его женой…
— Его женой? — Она вскочила, уронила шитье, уставилась на него. — Это он сам вам сказал?
— Я не хотел бы будить в вас надежд, которые могут и не осуществиться. Нет, Гревилл не сказал мне ничего. Он вообще не из тех людей, которые заранее говорят о своих планах. Но я наблюдал за ним все это время. Так как я люблю вас и желаю вам добра. Станьте на его место! Может ли человек, который носится с такими планами, действовать иначе? Внук Варвиков может в каких-то случаях жениться на своей любовнице, даже если у нее есть прошлое. Но с тех пор как он заключил ее в свои объятия, не должно быть ни малейшего повода для новых упреков. Ее безупречная жизнь должна стереть из памяти света ошибку старых дней. А теперь еще раз подумайте с этой точки зрения обо всем, в чем вы его обвиняете! Нет ли здесь простого, само собой напрашивающегося объяснения? Ах, какая вы вспыльчивая! — прервал он себя, улыбаясь, так как Эмма вскочила и хотела направиться к дому. — Не идите пока к Гревиллу, сначала хорошенько обдумайте, что скажете ему. Вы можете необдуманным словом разрушить решение, которое, может быть, еще дремлет в нем. Не будите его чересчур рано! Такому решению нужно много времени, чтобы оно выросло и созрело.
Он мягко схватил ее за руку. Она смотрела на него, растроганная. Том Кидд и Ромни — как они были похожи! И увы, как мало она могла воздать им за их любовь!
Она поднялась к Гревиллу только тогда, когда совершенно успокоилась. Должно быть, он слышал ее шаги на лестнице и вышел ей навстречу. С просветленным лицом и ласковыми словами. Он как раз получил за это время письмо из Неаполя. Сэр Уильям собирается прибыть следующей весной. Он хочет сам разобраться в делах и привести их в порядок. А до тех пор пусть Гревилл успокоит своих кредиторов.
Эмма слушала его рассеянно. Что ей сейчас за дело до сэра Уильяма и кредиторов! Она тихонько увлекла Гревилла обратно в комнату и заперла дверь.
— Прости меня, любимый! — сказала она робко. — Сжалься надо мной и не изгоняй из своего сердца! Требуй от меня, чего хочешь. Никогда больше я не ослушаюсь тебя.
Она взяла контракт и разорвала его.
Потом она лежала в объятиях Гревилла. Смеялась и плакала.
Глава двадцать девятая
В начале 1784 года сэр Уильям снова приехал в Англию. Не успев с помощью Гревилла устроиться в Лондоне, он отправился в Эдгвар Роу. Он поздоровался с матерью столь уважительно, с Эммой так доверительно, как будто покидал их только на несколько дней. Он поцеловал персиковые щечки «вечно юной Гебы», блестящую рыжеватую волну волос «вечно призывающей к любви Венеры», поцеловал «благородные руки вечно прекрасной хозяйки чайного стола».
Он как будто вообще любил целоваться. И в таком шутливо-веселом настроении он пребывал все время. Освободившись ото всех оков, он, казалось, хотел полностью насладиться этим годичным отпуском. Он постоянно приглашал Эмму и Гревилла совершать вместе с ним и за его счет ночные набеги на увеселительные заведения Лондона, на маленьких пышных пиршествах втроем в укромных отдельных кабинетах французских ресторанов он играл роль щедрого хозяина. Он заказал у Ромни свой портрет и новый портрет Эммы в облике вакханки.
Свободные вечера он всегда проводил в Эдгвар Роу. Пили чай, музицировали, пели, болтали, читали. Эмма аккомпанировала ему на арфе и пела новые песни. Он очень хвалил ее успехи, теплое, полное звучание ее голоса и жалел, что ее не может услышать его друг Галлучи. А то бы этот известный итальянский мастер пения сразу же взял бы на себя ее дальнейшее обучение, так как ей недоставало еще окончательного и высшего глянца в ее искусстве. И в сырой холодной Англии ей никогда его и не достичь. Галлучи же сделал бы из нее в короткое время первоклассную певицу. А прославленные создатели
