Он, заикаясь, робко высказал эту просьбу, лежа перед ней на коленях и уставясь на ее белую стопу. А так как Эмма, испугавшись, не сразу ответила, он попытался откинуть одеяло. Руки его дрожали, он громко и часто дышал, уши его покраснели. Вдруг он бросился на Эмму… Она откинулась на кровать, завязалась борьба… Ею овладел такой ужас, что она не могла извлечь из гортани ни звука. Она отбивалась изо всех сил, уклоняясь от его объятий… Наконец она была свободна. Судорожно всхлипывая, она выбежала из комнаты. Рванув на себя дверь лаборатории, она бросилась туда…
В углу, у окна, оперев голову о руки, сидел Гревилл. Но сразу же вслед за Эммой появился сэр Уильям. С трудом переводя дух, он приводил в порядок всклокоченные волосы, издавая странные, невнятные звуки. Вдруг он расхохотался. Приступы хохота просто душили его.
А потом он поздравил Гревилла. Старый скептик сомневался в верности Эммы, Гревилл ему возражал. Чтобы решить спор, они сговорились подвергнуть Эмму испытанию.
Но она это испытание выдержала.
Сэр Уильям просил прощения, Гревилл обнял Эмму и отвел ее обратно в постель. Она послушно делала все, о чем он ее просил. Не произнесла ни слова упрека. Ока устала, была совершенно разбита. И сразу же впала в глубокий сон.
Вечером, с помощью матери, она поставила свою кровать в комнату Гревилла, рядом с его кроватью. Ею овладел смутный страх. Ей казалось, что она может быть спокойна только зная, что он рядом.
Он хотел рассердиться, вернувшись домой ночью. Но она плакала и умоляла его. Покорно прижималась к нему и целовала его…
Глава тридцатая
Согласие с кредиторами все еще не было достигнуто. Они требовали, чтобы сэр Уильям стал поручителем Гревилла, только при таком условии они соглашались продлить срок выплат. Но сэр Уильям раздумывал, всякий раз прячась за новыми отговорками. Если он это сделает, кто сможет поручиться ему за то, что Гревилл когда-нибудь уплатит свои долги? Что он при своих неверных доходах не свяжет себя новыми обязательствами? Тогда через пару лет все-таки разразится катастрофа и получится, что сэр Уильям зря выбросил деньги.
Эмма читала сомнение во взглядах сэра Уильяма, обращенных на нее и Гревилла. Казалось, он все время старается что-то выведать и что-то взвешивает. Ею овладел страх. В сэре Уильяме живет тот же торгашеский дух, что и в Гревилле. Он не поможет, если для него здесь не отыщется выгоды. Но что может бедный предложить богатому? Сколько она ни размышляла, она так ни до чего и не додумалась. И ей оставалось лишь пассивно наблюдать за тем, как шел к концу отпуск сэра Уильяма, а ничего решающего так и не произошло. Гревилл запретил ей вмешиваться. А то она бросилась бы сэру Уильяму в ноги, умоляя и заклиная его, до тех пор пока он не смягчился бы и не дал ей доказательства своего отеческого расположения, о котором постоянно твердил. С ней он был любезен и вел себя как самый близкий ей человек. Он проводил в Эдгвар Роу все время, пока Гревилл вел переговоры с кредиторами в Лондоне и подготавливал отъезд своего дяди… В последние дни августа сэр Уильям должен был возвращаться в Неаполь.
Прощаясь, он подарил ей свой портрет, копию картины Ромни. Похоже, что он был настроен грустно. Он превозносил прелести мирной семейной жизни, которую он вкусил здесь, в Эдгвар Роу, и сожалел, что должен возвратиться в Неаполь, где у него, правда, были друзья, но не было никого, кто сочувствовал бы ему и жил только ради него. А Гревиллу, напротив того, можно было позавидовать! Да, он был беден, и у него много забот, но красота преобразила его дом, а любовь заключила его в свои теплые и мягкие объятия. Сэр Уильям хотел бы поменяться с ним. И он повторил свое приглашение навестить его в Неаполе. Он еще раз перечислил все удовольствия, которые ожидают Эмму в этом путешествии. Он будет ждать приезда Эммы следующей весной. Она должна пообещать ему это.
Эмма слушала его с некоторой сдержанностью, которая появилась у нее в отношении к нему с того испытания верности. Если он любит ее и принимает участие в ее судьбе, почему бы ему не помочь Гревиллу? Ведь она может быть счастливой, только если любимый ее будет счастлив. Но об этом сэр Уильям, казалось, не думал. Поэтому она не приняла всерьез его приглашения. Оно было не больше, чем простым актом вежливости.
Она вздохнула с облегчением, попрощавшись с ним. Несмотря на все его любезности, он все-таки всегда стоял между ней и Гревиллом. Им все время приходилось считаться с его присутствием, они побаивались богатого родственника, в руках которого была судьба их любви! А с той отвратительной сцены в ее спальне у нее осталось смутное чувство, что не так уж он прямодушен, каким ему хотелось казаться, что он потихоньку старается оторвать ее от Гревилла. Не он ли восхвалял тонкое искусство дипломатов, к которым принадлежал и сам. Умение управлять людьми как марионетками, тайно запускать в ход их механизм, заставляя при этом их верить в то, что они движутся по своей воле, сами собой… Хорошо, что он уехал. Хоть он и не помог Гревиллу, но все же ее тайный страх исчез. Между ними никто теперь не стоял. Тяжкий труд и заботы, удары судьбы и нужда — все это было им по плечу, если они были вместе. Если они любили друг друга…
И пришли труд и заботы, удары судьбы и нужда. Ей думалось, что теперь она поняла, откуда берутся все эти недоразумения между ней и Гревиллом. Он был серьезным, целеустремленным человеком, который не мог жить, не ставя перед собой большой задачи. Она же была ему до сих пор только возлюбленной, цветком, украшавшим его существование, не придавая ему содержания. Цветком, который выбрасывают, как только он увянет. Чтобы целиком завоевать его, ей следовало стать его сообщницей, помощницей, участвовать во всех его радостях и страданиях, в его мыслях, в его работе.
Она с рвением взялась за дело. Это было ей нелегко. Все снова и снова на пути ее вставал недостаток знаний. Но она не позволяла себе впасть в уныние. Училась и училась. Она помогала Гревиллу приводить в порядок коллекции, шаг за шагом овладевая науками, которые давали ей нужные для этого сведения. Она изучала живопись и минералогию, чтобы подучить возможность разговаривать с Гревиллом о его любимых предметах. И когда он, ведя переписку с неким доктором Блэком из Эдиабурга, обратился к химии, она читала ему труды, которые тот присылал, делала выписки, шкала под диктовку, выполняла обязанности секретарши.
Если ему надо было ехать в Лондон, она ничем не выдавала своего недовольства, как прежде; когда же он возвращался мрачный после отвратительных переговоров со своими кредиторами, она встречала его улыбкой. Она безропотно сносила его дурное настроение, убирая с его дороги все, что могло бы его расстроить: со страхом подавляла в себе вспышки гнева; старалась всегда быть веселой и солнечной; старалась никогда не быть навязчивой; как рабыня, читала мысли в глазах своего господина, счастливая, когда он дарил ей взгляд, покорная, когда он отсылал ее.
И Гревилл, казалось, признал ее старания. Чаще, чем раньше, искал он ее общества, вечерами просил ее поиграть ему на арфе и спеть новые песни, ноты которых он привозил ей из города.
Ночи они проводили, тесно прильнув друг к другу, прислушиваясь к шуму дождя, шороху падающих листьев, к реву зимних бурь за стенами дома. Глядели в глаза друг другу, обменивались горячими поцелуями. За стенами дома была зима, но в Эдгвар Роу царила весна.
Между Гревиллом и сэром Уильямом была постоянная переписка. Эмма не спрашивала, о чем пишет дядюшка, так как однажды Гревилл не показал ей его письма. Ну, о чем они могли писать друг другу? Об искусстве, о политике и, может быть, о долгах Гревилла. Все это ее уже не волновало. Он снова принадлежал ей, и она доверяла ему. Он, с его горячим сердцем, прячущимся за напускной холодностью, никогда не сделает ничего, что могло бы причинить ей боль.
Так, в днях, полных работы, в ночах, полных любви, незаметно пролетела зима…
К дню рождения Эммы, к двадцать шестому апреля, и ей пришло впервые письмо от сэра Уильяма. Он желал ей счастья, вспоминал проведенные вместе часы, повторял свое приглашение, настойчиво, торжественно, настолько серьезно, что от него уже нельзя было отделаться шуткой.
Гревилл, казалось, был весьма этим озабочен. Сэр Уильям не привык просить напрасно. Правда, он
