что ввязался черт знает во что. Какой смысл? Сейчас появится вчерашний знакомец, наговорит все, что в таких случаях полагается, а в действительности думая о том, как бы скорее выпроводить «гостя», всучив ему жиденький чек — щедрость испаряется, стоит потускнеть опасности — или никчемный презент, похлопает по плечу и выразит уверенность в скорой встрече, не оставив ни адреса, ни телефона: мол, сам понимай, мил человек, нужна ли мне эта нечаянная дружба?
И еще Сарджент дал себе слово в ближайшее время купить небольшой револьвер.
Майер вошел, широко распахнув дверь, протянул Сардженту халат. Толстяк изменился со вчерашнего дня до неузнаваемости. Его желтоватое лицо, тщательно выбритое и разгоряченное одеколоном, сияло приветливостью.
Майер потащил Брюса завтракать. Хозяину нравился гость, он не скрывал этого, и не только потому, что вчера Сарджент спас его, Чак всем своим видом показывал, что в его вкусе такие парни, которые умеют постоять за себя, и мир держится именно на таких, хотя они не мастаки утонченных речей и не умеют, что называется, производить впечатление.
Майер тарахтел не переставая, будто вознаграждая себя за молчание вчерашнего вечера. Он оказался отставным полковником, организовавшим недурной бизнес и живущим в свое удовольствие, предоставляя печалиться другим.
Сарджент отрезал ветчины и неожиданно спросил:
— Откуда у вас револьвер?
Майер сделал вид, что не слышал, и рассказывал без умолку про годы, проведенные в Париже, и про свое разочарование во француженках.
— Мужики тоже не лучше баб, любят трепаться, — разглагольствовал он. — Француженки, итальянки… Я так скажу: женщина или есть, или нет! И все тут. Вы, наверное, женаты? Дети?
Брюс покачал головой.
— А-а! — протянул Майер, и это могло означать что угодно.
— Откуда у вас револьвер? — Сарджент не то чтоб проявил неучтивость или напор, а просто не любил, когда его вопросы повисали в воздухе; в конце концов, Майер мог запросто купить револьвер, так же, как это собирался сделать сам Брюс, но револьвер толстяка — не из ходовых, довольно редкая марка, явно из арсеналов, которые не подлежат распродаже.
Майер понял: мимо ушей не пропустишь. Он будто поискал вариант ответа у себя под тугим седоватым бобриком:
— Игрушка… японская… стреляет жавелло.
Брюс видел, что Майер врет, и тот, скорее всего, понял, что его ложь не удалась, но не опечалился и, показывая, что болтовня болтовней, а он человек дела, рубанул:
— Вы без работы сейчас?
Сарджент неохотно кивнул и подумал: сейчас Майер вывалит гору фальшивых уверений и… ничего не изменится, как случалось уже десятки раз. Но тот промолчал.
После завтрака Майер подвез Сарджента домой. Брюс видел, как Чак посмотрел на его обшарпанный дом, а когда Сарджент пригласил зайти к нему, отказался, из чего Брюс сделал вывод, что толстяк не лишен такта и даже тонкости, раз так быстро сообразил, что Сардженту неловко принять гостя у себя, только что покинув его шикарные апартаменты. Майер высунул голову из машины:
— Я позвоню.
И Брюс знал: он позвонит или вскоре, или никогда.
Дома Брюс лениво пробежал свежую газету и остановился на сообщении о работе комиссии по расследованию причин гибели «Боинга» у берегов Ирландии: он читал рассеянно и только благодаря памяти на фамилии вспомнил, что уже натыкался на имя некоего Гордона Кэлвина — большая шишка в службе, контролирующей деятельность авиакомпаний. Этот Кэлвин что-то объяснял корреспонденту, а тот — все газетчики насмешники и шалопаи — норовил поддеть чиновника и запутать в усладу читателям, но ничего не выходило: как видно, Кэлвин — толковый малый.
Сарджент как раз дочитывал статью, когда позвонил Майер.
Он сказал, что кое-что подвернулось и надо встретиться.
Чак заказал ужин в дорогом ресторане; если в «Бо-Сит» шик был дутым, багетным, а роскошь накладной, как бороды и парики, то здесь и роскоши особой не чувствовалось: ее место заняли основательность, необыкновенная чистота, прохлада и невозмутимость всех, кто здесь присутствовал, — от клиентов до официантов.
Обслужили мгновенно. Чак говорил, говорил и подкладывал Сардженту лучшие куски. Брюс не придавал значения словам Майера, понимая, что самое важное произойдет в конце; толстяк тоже по-своему щупал Сарджента и, как считал тот, имел на это право.
Поговорили о рулетке, и Майер рассказал, что в мире орудуют шайки, в них объединяются бывшие владельцы небольших игорных заведений, администраторы, охранники, бывшие полицейские, и — главное! — первоклассные механики, до тонкостей знакомые с устройством рулеток и игральных автоматов. Самое непростое в таком промысле — подкупить работника игорного предприятия и с его помощью получить доступ к рулеткам в ночное или другое время, когда залы пусты. Механик настраивает рулетки и… фортуна подчиняется.
— Мы вчера играли на отрегулированной рулетке? — Сарджент уплетал омара. Он все знал и без Майера.
— А вы поклонник честности? — толстяк пристально посмотрел на Брюса.
— Пожалуй… Во всяком случае, мне не клали на мягкое сиденье.
— Ну-ну… — Чак словно хотел сказать: «Кто ж признается?» Он не потребовал разъяснений, показывая, что ему известно о практике полицейских, которые собирали взятки, проезжая у кромки тротуаров в патрулируемом районе; те, кому полагалось давать, подходили к машине, шедшей на малой скорости, и бросали деньги на заднее сиденье через опущенное стекло.
— Изрядно капает на мягкое сиденье?
Сарджент допускал, что Майер его проверяет, и решил не врать:
— В воскресенье, когда запрещено торговать в винных погребках, с хозяина причитается десять — пятнадцать монет; с зеленщиков, что ставят тележки с товаром рядом с магазинами и загромождают тротуары, по пять монет; у ресторанов, вроде этого, запрещена стоянка машин в два ряда, а посмотрите, сколько их здесь…
Майер потянулся к окну:
— В четыре ряда…
— Значит, швейцар разрешил на свой страх и риск… Наверняка ежемесячно заносит на заднее сиденье не меньше сотни. Дамы невысокого пошиба еженедельно отсыпают по три-четыре десятки. При исполнении всегда можно выжать деньгу… Возьмите внезапные смерти…
Толстяк оживился: этого он явно не знал.
— Кого-то призвал господь. На улице. Патрульная машина тут как тут. Полицейские завладевают ключами от квартиры и, установив личность, а значит, и прикинув, каков ожидаемый улов, никуда не сообщая о случившемся, совершают молниеносный налет на квартиру: крадут самое ценное — деньги, золото, меха.
— Недурно, — хрюкнул Майер. — Выгодная работенка быть полицейским…
Брюс не стал заводиться, тем более что дружки грешили напропалую: налог на карманников — не меньше двухсот монет, да еще сам и приносит в участок; отпустить с места преступления — полтысячи, даже без грабежей смерть ближнего приносила доход: патрульные в таких случаях сообщали в ближайшее погребальное бюро, требуя за это десять процентов с суммы похоронных услуг.
Брюс поднес к губам смоченный водой платок.
— У вас губы посинели, — Майер, похоже, и впрямь сочувствовал.
— У меня легкое удалено, — Брюс дотронулся до груди с опаской, будто рука могла провалиться во внезапно открывшуюся полость.
— Ух ты, — Майер повертел толстой шеей, — скверно…
Они вышли на открытую балюстраду, уставленную растениями в кадках.
— Есть работа, — толстяк продал эти слова как можно дороже и тут же выложил все: потребуются
