– Что будет, когда они сообразят, что ты был с главной фавориткой Мулея Исмаила!.. Жалуйся потом, Колен-распутник, что тебе доставались только объедки!..
Они повернули к Анжелике смеющиеся лица, но выражение веселья на них тут же погасло. Жан-Жан- парижанин присвистнул:
– Фью!.. Кажется, дело скверное! Она ранена?
– Нет. Это кровь главного гаремного демона, которого я пырнул ножом.
Анжелика оглядела себя. Она была измазана кровью и грязью.
Вошла молодая еврейка с незакрытым лицом, обрамленным украшениями, свисавшими с головного убора. Она взяла Анжелику за руку и отвела в соседнюю комнату. Там над лоханью с горячей водой поднимался пар. Анжелика начала раздеваться. Еврейка хотела помочь ей, но она отклонила помощь. Она чувствовала себя отвратительно. Ее руки стиснули покрывало, запятнанное кровью. Она с силой прижала его к груди. Ей виделось огромное безжизненное тело мага…
«Не спрашивай ни о чем, Зеленоглазка. Знай только, что звезды не солгали…» Силы покинули ее, и она разрыдалась. Слезы лились потоками, пока она, стоя над лоханью, отмывала со своих одежд кровь Верховного евнуха Османа Ферраджи.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПОБЕГ
Глава 1
Замысел Колена Патюреля был самым смелым, самым рискованным из тех, что были на памяти мекнесских невольников. Пусть султанские стражники бросаются в погоню на север и запад, а беглецы между тем укроются в недрах меллаха, под самым носом у своих мучителей, чтобы, переждав три дня, отправиться на юг.
Принадлежность к преследуемым меньшинствам превратила марокканских евреев и христиан в сообщников. Старый Савари наладил здесь весьма полезные связи. Он был своим человеком в меллахе, где его зять, Самуил Кайан, «этот очаровательный мальчик», взвешивал на своих весах ювелира изумруды и рубины, беря их кончиком пинцета. Его хорошо знали в зловонных застенках зиндана и уважали в лагере рабов, где он многократно бывал. Деятельный и предприимчивый Савари сумел сблизить интересы сообщников, уравновесить стремления и способствовать возникновению нерушимой преданности. Он свел Пиччинино-венецианца с законным тестем Кайана, с тем самым Байдораном, что был в такой милости у Мулея Исмаила, который постоянно советовался с ним. Байдоран был главным поставщиком для снаряжения всех его военных кампаний.
Араб по натуре непредусмотрителен, подвержен расточительным порывам своих страстей. Он не может обходиться без заимодавцев и менял. Мусульманский город не мог бы существовать, не будь рядом другого поселения, ненавидимого, как опухоль: меллаха, неисчерпаемого источника провианта и наличных денег, хотя его простому люду ежечасно грозили голод и разорение. Можно лишь гадать, каким чудом уживались в одних стенах стрекоза и муравей.
Араб знал: мир принадлежит ему. Победы и грабежи пополнят его сундуки, когда они опустеют. Еврей не мог надеяться ни на что, кроме проницательного разума и бережливости в ожидании прихода черного дня. Отсюда его способность предвидения, бесконечного предвидения. Примитивному обмену товаров, практикуемому в торговле африканцами, он противопоставлял знание биржевых курсов и благодаря постоянным разъездам был осведомлен о колебании цен на рынках всего света.
Между двумя этими мирами, столь несхожими, но крепко спаянными необходимостью, шла глухая напряженная борьба, страшное и неизбежное столкновение двух природных сил. Драмы назревали постепенно. Однажды происходил взрыв. Мусульмане с саблями врывались в меллах. Сила булата побеждала силу злата… и все начиналось сначала.
Еврею было небезопасно оказаться при наступлении темноты в арабском городе. Однако и мусульманину не стоило задерживаться допоздна в меллахе.
Семь сбежавших христиан, укрывшихся там, были ограждены от преследования непроницаемой стеной этой многовековой вражды. Евреи Мекнеса хорошо понимали их положение, ведь с ними происходило нечто подобное. Один или два раза за поколение их вырезали, но потом они одерживали верх, ибо в их руках были сосредоточены крупнейшие состояния города. Сам Мулей Исмаил был связан запутанными нитями различных долговых обязательств. Поэтому им казалось, что они все могут себе позволить, вплоть до такого безумства, как укрытие беглых рабов. Этот поступок наполнял их души огромным тайным удовлетворением. Его испытывал такой значительный человек, как Самуил Байдоран, когда шел во дворец и падал ниц перед султаном, трясущимся от бешенства, с пеной на губах выслушивающим доклад об исчезновении Колена Патюреля и его товарищей.
Но он разослал погоню во все стороны. Их приведут в цепях, они погибнут от страшных пыток! Самуил Байдоран поглаживал свою длинную бороду, почтительно кивая:
– Ты правильно поступишь, государь. Мне понятен твой гнев.
Мулей Исмаил умел угадывать чужие мысли, его проницательность была почти сверхчеловеческой. Но он знал, что никогда не сумеет проникнуть в помыслы этого еврея, которому был обязан своим богатством его отец Мулей Арши.
Это смущало его, рождало затаенный гнев, который рос в глубине его бурной, смятенной души, как семя будущей трагедии. «Придет день… – клялся он, глядя на глухие стены меллаха, – погодите, придет день!»
В жилище Самуила Кайана для беглецов медленно и тяжело протекли трое суток. Вечером второго дня возникла суматоха: узкая улочка была потревожена конским топотом, по ней бешено пронеслись всадники. Жена Самуила Рахиль, взглянув через красную решетку, прошептала на полуфранцузском – полуарабском жаргоне:
– Это султанские стражники, два негра. Они направляются к Иакову и Аарону, засольщикам голов.
Посланцы Мулея Исмаила и впрямь явились предупредить этих двух известных мастеров своего дела, чтобы приготовили бочки с рассолом. Султан, взбешенный побегом рабов, собственноручно отрубил головы более чем двадцати стражникам. И остановился лишь потому, что обессилел. Головы казненных будут выставлены на перекрестках города, но сначала Иаков и Аарон, или кто-либо из их собратьев по ремеслу должны их засолить. Это низменное занятие было уделом исключительно евреев. Отсюда и произошло название их квартала, где совершался нечистый обряд соления «меллах», от слова «мелл» – соль.
