– Шестнадцать тысяч пятьсот, – сухо отрезал тот.
Но шейх заупрямился:
– Семнадцать тысяч!
Цифры выстреливались как пули. Слова, звучащие по-французски, по-итальянски, по-гречески, с трудом доходили до сознания Анжелики. Она не могла уследить за происходящим, и ей стало страшно. Она видела, как застыло коричневое лицо дона Хозе, как побледнел байи де ла Марш. Она дрожала и пыталась закрыться волосами. Когда же кончится эта пытка?
Встал какой-то высоченный араб, закутанный в белый бурнус. Пройдя через весь зал легким шагом пантеры, сгибаясь в многочисленных приветствиях, он подошел к возвышению. Анжелика услышала, что оценщик назвал его Накер-Али. Под полосатым красно-белым тюрбаном зияли темные, как ночь, глаза. Лицо было смуглым, с орлиным носом и черной блестящей бородкой.
Не отрывая глаз от женщины, он достал из широкого мешочка на груди несколько предметов, которые разместил на ладони: это были самые красивые из драгоценных камней, привезенных им из недавнего путешествия в Индию: два сапфира, рубин величиной с лесной орех, изумруд, голубой берилл, опалы и бирюза. Другой рукой Накер-Али извлек маленькие весы бродячего ювелира, сделанные из иглы дикобраза, служащей коромыслом, и медного блюдца. На него он стал по одному класть камни. Эривян, склонившись над ним, перебирая губами и пальцами, занимался быстрыми и сложными расчетами. Наконец, он торжествующе возгласил:
– Двадцать тысяч пиастров!
Анжелика бросила панический взгляд на дона Хозе. Крайняя цифра, которую он обещал ей, была превышена. Байи де ла Марш взмолился, почти не понижая голоса:
– Брат, еще одно усилие!
Черкесский князь Риом Мирза буквально скрипел зубами. Он уже вышел из игры. Но невозможно было уступить великолепную француженку этому простоватому торговцу с Красного моря, чей гарем, пристроенный к какой-нибудь деревянной лавчонке Кандии или Александретты, должно быть, пропах прогорклым маслом и жареной саранчой. Он тоже набросился на мальтийского рыцаря, призывая высказаться не мешкая, иначе он убьет его. Дон Хозе, воздев очи к потолку с выражением мученика с алтарной стены какой-нибудь испанский церкви, переждал, пока черкес замолкнет, и бросил окончательное:
– Двадцать одна тысяча пиастров!
Турецкий правитель Кандии, лукаво сощурив глаза, вытянул из бороды чубук наргиле и мягко произнес:
– Двадцать одна тысяча пятьсот.
Взгляд дона Хозе уподобился отравленному кинжалу. Он был уверен, что турок не может оплатить подобный счет. Просто ему хотелось утереть нос посланцу христианского государства Мальты. У него возникло искушение устраниться и предоставить старому хитрецу самому разбираться со своими двадцать одной тысячей пятьсот ливрами и слишком красивой рабыней. Но отчаянные глаза Анжелики взволновали его, хотя он запрещал себе действовать по зову чувства.
Эривян, который тоже понимал, что последнее предложение было лишь шуткой, ловко вел торг. Он помедлил, дав правителю время пожалеть о своей выходке. Затем обернулся к комиссару Мальтийского ордена:
– Кто больше?
– Двадцать две тысячи, – сухо бросил дон Хозе де Альмада.
На этот раз тишина воцарилась надолго. Но Эривян не торопился сдать последние козыри. Он знал по опыту, что Страсть этих мужчин одолеет их коммерческую цепкость.
Дон Хозе де Альмада, боровшийся ради «дела», не мог привнести в торг азарт мужчины, охваченного желанием обладать своей добычей.
Араб Накер-Али, сидевший на корточках перед подиумом, завороженно глядел на пленницу. Его тонкие губы дрожали, и временами он подносил руку к кошельку, но замирал, колеблясь.
Евнух приблизился и потянул за булавку, удерживавшую последнее покрывало. Легкая ткань упала к ногам Анжелики.
Она с ужасом почувствовала, как порыв необоримого вожделения сотряс этих мужчин и повлек к открывшейся их глазам белизне. Она походила на греческую статую, какие встречаются среди олеандров на островах. Но эта статуя жила. Она дрожала, и трепет измученного тела видели все. Он служил залогом страсти, обещанием наслаждения и торжества того, кто сумеет ее соблазнить.
Каждый мечтал об этом трудном завоевании и пьянящей победе. Каждый видел себя повелителем, который заставит ее изнемогать от любовной истомы.
Анжелику обняла горячая волна, сменившая ощущение пронзительного холода. Чтобы больше не видеть этих пожирающих глаз, она спрятала лицо в сгиб руки. Отчаяние и стыд пригвоздили ее к месту, сделали глухой и слепой ко всему, что происходило вокруг нее.
Она не видела, как Накер-Али выложил на ладонь огромный бриллиант чистой воды и положил на весы.
– Двадцать три тысячи пиастров! – крикнул Эривян.
Дон Хозе опустил голову.
– Кто больше? Кто больше? – прошептал Эривян, потянувшись рукой к колокольчику, чтобы возвестить о конце торгов.
Черкесский князь издал рычание и расцарапал себе лицо в знак отчаяния. На лице араба появилась улыбка, растянувшая губы. Но тут поднялся Шамиль-бей, высокий белый евнух. Пока другие повышали ставки, он перебирал в уме всевозможные финансовые комбинации, какими он поправит пошатнувшиеся дела своего повелителя и заполнит ту брешь в его казне, которую сейчас пробьет. Холодно, бесстрастно он
