Обсуждение предстоящей экспедиции, разные истории, воспоминания вновь придали их вечерам дружескую атмосферу. Говорили тихо, чтобы не утомлять больных. Радовались, когда очередной больной, поправившись, возвращался в их общество. Анжелика в такие часы брала на руки Онорину и укачивала ее, чтобы девочка быстрее уснула, или перебирала свои травы и корешки, но всегда слушала с неослабевающим вниманием. Этим канадцам нельзя было отказать в даре увлекать своих слушателей, заставлять их вместе с собой переживать прошлое, мечтать о будущем, вызывать в представлении целый мир, целую эпопею всего одной или двумя забавными историями.
Вот и сегодня они вдруг завели разговор об этих Лемуанах и Ле Берах, некогда бывших то ли бедными ремесленниками, то ли бесправными поденщиками. Устав от этой рабской жизни, сели они на корабли да и уплыли в Новый Свет. Им в руки вложили мотыгу, серп, мушкет. Они женились на дочерях вождя. Родились дети – четверо, пятеро, потом десять, двенадцать. Все смелые, сильные, упрямые. Очень скоро отцы оставили свои серпы, несмотря на упреки мессира де Мезоннева, и отправились скупать меха у индейцев, каждый раз все дальше, каждый раз все глубже на Запад. Они открыли громадные озера, водопады, истоки неизвестных рек, много разных племен. Они тоже утверждали, что никакого «Катайского моря» нет и что материк не кончается за озерами, и спорили с этим одержимым Кавелье де Ла Салем, сидя перед бутылкой доброго сидра из урожая собственных нормандских яблонь, которые благодаря усилиям женщин все же принесли плоды на канадской земле. Из своих походов они привозили меха, горы мехов, мягких, великолепных мехов, и гладили их своими изуродованными пытками ирокезов пальцами. Теперь уже и сыновья сопровождают их в странствиях по водным дорогам нагорий. А дочери наряжаются в кружева и атлас, словно парижские буржуа. И эти семьи делают богатые вклады в церковь…
Граф де Ломени в свою очередь начал вспоминать о том, как зарождался Монреаль, как ирокезы по ночам забирались в сады и, прячась в густых зарослях горчицы, прислушивались к голосам белых людей. И горе было бы тому или той, кто отважился бы выйти в такие ночи из дому… Потому что тогда Виль-Мари- де-Монреаль не имел еще вокруг ни земляного вала, ни палисада, которые защищали бы его жителей. Его основатель хотел, чтобы индейцы могли приходить к ним беспрепятственно, как к братьям. И индейцы не пренебрегали этим. Сколько раз монахини матери-настоятельницы Бургуа, погруженные в свои молитвы, подняв глаза, видели прилипшие к окнам ужасные лица ирокезов, которые смотрели на них…
Отец Массера вспоминал свои первые миссии, Элуа Маколле – свои странствия, Кавелье – Миссисипи, ад'Арребу – первые дни Квебека.
И настолько велика была власть этих воспоминаний, сопровождаемых потрескиванием огня в очагах и непрерывным аккомпанементом органа бурь за окном или, наоборот, гробовым молчанием, которым окутывал природу падавший сплошной пеленой снег, настолько разнообразны и зримы были эти воспоминания, словно нарисованные кистью на полотне, что Анжелика могла бы слушать их бесконечно…
– Из двенадцати иезуитов, встреченных мною у ирокезов, десять умерли мученической смертью, – гордо сказал Маколле. – И можете мне поверить, это далеко не все.
Отец Массера вспоминал фиолетовые скалы бухты Джорджиан-Бей, звенящей эхом слабого колокола, миссию, затерявшуюся среди высоких трав и деревьев, тут и там возникающие деревянные форты – и все это одинаково пропитанное запахом дыма, соленого мяса, мехов и водки.
Отзвуки этой бурной деятельности докатывались даже до Парижа, и Анжелика в свое время слышала в Версале и парижских салонах рассказы о подвижничестве иезуитов в Канаде и призывы к спасению Канады. Они вызывали горячее сочувствие. Дамы опускали перстни и серьги в страшные, изуродованные пытками руки иезуитов, которые после невероятных приключений приплывали во Францию из Нового Света.
Многие знатные дамы покровительствовали далекой Канаде. Некоторые даже, рискуя собственной жизнью, приехали в Америку: госпожа де Гермон, госпожа д'Ороль и самая знаменитая из них – госпожа де Пажери, основательница монастыря урсулинок в Квебеке.
Анжелика с таким вниманием смотрела на отца иезуита, что он, пожалуй, рассказывал только ей одной. Впрочем, кто бы ни предавался воспоминаниям, рассказ несомненно вызывал у нее неизменный интерес.
В такие вечера перед Анжеликой открывался совершенно неведомый ей мир, и перед лицом этой новой жизни, перед стремлением этих людей приступом завоевать пока еще враждебную им землю все: и далекая Франция с ее гонениями, с ее несчастьями, и тяжесть прошлого, которая неотвратимо давила на нее, и Версаль со своими жалкими интригами, – все казалось ей бесконечно далеким. Свобода!
Эти люди воочию убеждали ее, что они стали «избранными» и многого достигли в жизни, что они из другой породы, плененные, сами того не зная, прелестью свободы. И когда она расспрашивала их о чем- нибудь или хохотала над какиминибудь трагикомическими эпизодами, которых в каждой истории было предостаточно, д'Арребу и Ломени смотрели на нее, не отдавая себе отчета в том, какое чувство просвечивает на их суровых лицах.
«О, если бы ее видели в Квебеке, – думали они, – рядом с теми сварливыми женщинами, которые только и знают, что клянут свою судьбу… весь город был бы у ее ног… О Боже, к чему эти мысли, к чему эти мысли…» И тут они неожиданно перехватывали насмешливый взгляд отца Массера.
Но отцу иезуиту и в голову не приходило, что Анжелика, отчасти безотчетно, отчасти потому, что она угадывала в них возможных врагов, опасность, решила использовать свое обаяние. Почему бы заранее не полонить их? Незаметные для других жесты, взгляды, улыбка ничего не обещают, но своей дружеской простотой завоевывают привязанность мужчин. Анжелика в совершенстве владела этой наукой, которая была заложена в ней самой природой.
Все это не ускользнуло от внимания Жоффрея де Пейрака, но он молчал. Лукавство Анжелики, ее женские плутни, все то бесконечно женское, что было в ней, завораживало его, и он любовался ею, как если бы созерцал произведение искусства, восхищался ее поразительным умением добиваться успеха. И ему случалось откровенно забавляться, потому что каждый вечер он видел, как все явственнее становилось поражение двух знатных канадских французов, графа де Ломени и барона д'Арребу, да и не только их, но даже самого отца иезуита, который, между прочим, считал себя очень стойким мужчиной.
В другое время Пейрак скрежетал бы зубами от ревности. Игра казалась ему опасной, и он был достаточно проницателен, чтобы заметить, что граф де Ломени внушает его жене искреннюю симпатию. Кто знает, может быть, в один прекрасный день между ними возникнет чувство более глубокое, чем просто симпатия. Но он не вмешивался, понимая, что ничто в поведении Анжелики не должно вызвать гнева миролюбивого супруга, сознающего к тому же, что попытка изменить, принудить такую пылкую, непосредственную натуру, как Анжелика, обольстительницу по природе своей, была бы не только бессмысленна, но даже почти преступна. В ней было то властное и неотразимое очарование, какое присуще обычно тем, кто создан стоять выше других, ибо дар обольщения дает человеку власть почти такую же, как королевская.
Глава 6
