развернул его, а затем, торопливо скомкав, прижал к груди.
Он взглянул на запертую дверь, на Анжелику, снова на дверь. Как раз в это время, одолев, наконец, туман, выглянуло солнце, сверкнув лучами, оно осветило двор, постройки, палисад, и снег тут же начал оседать.
Увидев, что происходит у дверей кладовой, Перро стремительно бросился на помощь к Анжелике. Но патсуикет уже убегал, прижав к себе драгоценную добычу; как огромная белка, он перемахнул через ограду и был таков.
Как раз в этот момент, добравшись до форта, Жоффрей де Пейрак входил в ворота. Заметив мужа, Анжелика, не помня себя от радости, бросилась к нему и, целуя его, со страхом заметила, что он ранен.
– Слава богу, вы живы! – воскликнул он, сжимая ее в объятиях.
– Вы ранены?!
– Пустяки… Что с детьми? Где они?
– У них все в порядке. Мне кажется… среди нас… вообще нет убитых.
Де Пейрак посмотрел в сторону дома, там, у открытых дверей, уже начал собираться народ. Он направился туда, охваченный, так же как недавно и Анжелика, предчувствием случившейся беды.
Остановившись на пороге, он увидел застывшие, словно восковые, фигуры индейцев, которые сидели, уронив свои окровавленные головы на не убранный после пиршества стол.
В его черных глазах вспыхнула бешеная ярость, и сквозь стиснутые зубы вырвалось,похожее на стон:
– Проклятие! Пусть будет трижды проклят сделавший это!
– Это, конечно, патсуикеты, – с уверенностью в голосе сказал Никола Перро.
– Да, я знаю… Я знаю, кто предал нас, кто ворвался сюда под покровом ночи. Они оставили вещественное доказательство…
Он вынул из кармана промокшего камзола амулет, сорванный с груди убитого патсуикета, и все увидели, как на его ладони блеснул маленький золотой крест.
– Крест! – воскликнул он с горечью. Неужели нет в этом мире места, где я бы мог взяться за дело, не споткнувшись о крест!
– Мессир граф, не богохульствуйте, умоляю вас, – побледнев, вскричал Никола Перро.
– При чем тут богохульство! Это все рассчитано заранее. Он мрачным взглядом обвел всех собравшихся здесь людей. В нем все клокотало от едва сдерживаемого гнева. Никто – даже они, его верные товарищи, его братья – не поймет значения тех страшных, кощунственных слов, что готовы сорваться с его языка. Никто, кроме нее. Потому что она пострадала от тех же врагов, что и он, и так же, как он, до конца испила чашу страдания. Он горячо обнял ее, почти с отчаянием глядя в прекрасное бледное лицо с прозрачными глазами.
Вместе с ним ее отверг мир верующих и праведников; оттого, что она любила его, еще совсем юной, ее заклеймили печатью проклятия, и вдруг его осенило, что она стала как бы его двойником, единственным существом на свете, подобным ему.
– Да, это, конечно, дело рук патсуикетов, – сказал Мопертюи, чтобы только нарушить тягостное молчание. – Они не могут спокойно видеть ирокезов, чтобы не вцепиться им в глотку. Когда они узнали, что тем удалось…
– Да, на такое решиться могли только они… Только индейцы-фанатики могли осмелиться проникнуть в форт ночью и устроить резню. Фанатики, доведенные до исступления. Такие, как патсуикеты. Они достаточно приобщены к христианству, чтобы не бояться существующего у индейцев поверья, согласно которому воин, убитый ночью, будет вечно блуждать во мраке. Они настолько уверены в мистическом всемогуществе Черного Платья, что им и в голову не приходит усомниться в его словах, когда он утверждает, что убийство одного англичанина или ирокеза обеспечит им рай.
– Вы имеете в виду отца д'Оржеваля? – в один голос воскликнули Перро и Мопертюи. – Это невозможно, он – святой…
– Этот святой сражается за своего бога. Он уже давно интересует меня. Папа и король Франции послали его в Акадию, поставив перед ним единственную задачу: поднять абенаков на священную войну против еретиков-англичан и всех скрытых врагов католиков и французов. Именно отец д'Оржеваль обратился за военной помощью в Квебек и повелел захватить мой форт. Когда он понял, что ваши мирные соглашения с графом де Ломени сорвали его планы, он решил нанести окончательный, роковой удар… Для подобных целей он не впервые прибегает к помощи патсуикетов. И вот теперь, – продолжал де Пейрак глухим, срывающимся голосом, взглянув на крест, сверкающий у него на ладони, – теперь благодаря ему мои руки запятнаны кровью и предательством. Вспомните, Перро, как вел себя старый Тахутагет, коща он впервые пришел к нам для переговоров. Он колебался. Мучительно колебался, потому что Уттаке их убеждал, что союз с белыми невозможен. Но ирокезы все же решились довериться белому человеку… убедили себя, что он не предаст их. Что я могу сейчас им сказать? Отныне мой дом осквернен неискупимым преступлением…
Его голос дрогнул. И Анжелике, на плече у которой все еще лежала его рука, показалось, что, произнеся эти слова, Жоффрей внезапно на что-то решился. Он как-то вдруг успокоился, к нему вернулось его обычное самообладание, и он еще раз медленно повторил: «Мой дом осквернен…». Задумавшись, он стоял, сосредоточенно глядя в одну точку.
– Уттаке бежал! – промолвил Перро.
– Тем хуже! Он доберется к своим воинам, и уже завтра они будут здесь. И нам придется или уничтожить их, или погибнуть самим. Где люди, стоявшие ночью в дозоре?
Жак Виньо и двое испанцев вышли вперед.
Француз рассказал, что в два часа ночи, когда их вахта уже кончалась, за палисадом вдруг раздался голос… Кто-то, говоривший по-французски, просил открыть ворота графу де Ломени, которому якобы пришлось вернуться назад. Накануне они так по-доброму распрощались с французами, что теперь, не задумываясь, впустили их. В тумане не было видно ни зги. Едва часовые открыли ворота, как на них тут же
