сединами.
«Даже от души желая порадовать Куасси-Ба, – говорила она себе, вновь усаживаясь в кресло, – я не могу избавиться от страха перед грядущей неопределенностью».
Она представила себе двух черноглазых малышей с пышными локонами, похожих на Флоримона, или – еще забавнее и очаровательнее – двух малышек, черноволосеньких, с живыми глазенками-угольками. Она не могла наделить их своими светлыми волосами и глазами, ибо мечтала о «ребенке Жоффрея» и воображала их себе лишь по его образу и подобию.
Но чтобы сразу двух! Было еще нечто, усугублявшее ее растерянность, воспоминание о пророчестве гадалки Мовуазен, которое она никогда не принимала всерьез и которое начисто стерлось в ее памяти за все эти годы.
Это случилось в Париже в то время, когда, будучи одинокой и пребывая в состоянии неопределенности, она яростно боролась за кусок хлеба для себя и двух своих сыновей, Флоримона и Кантора. И вот в компании двух своих подруг, подобно ей переживавших трудности и желавших знать, не окажется ли их будущее милосерднее настоящего, она отправилась к Катрине Мовуазен, звавшейся также ла Вуазен, в ее конуру в предместье Тампля, куда давно уже наведывался весь Париж.
В тот день колдунья была пьяна в стельку. Закутавшись в плащ с вышитыми на нем золотыми пчелами, она слезла со своего возвышения и нетвердым шагом направилась к трем красивым молодым женщинам, объявив каждой, предварительно взглянув на ладонь: «Вас полюбит король», а самой обездоленной из них: «И вас тоже. Вы станете его женой!» – пророчество, которое совершенно вывело из себя третью даму, рассчитывавшую на самую блестящую будущность. Даже теперь, по прошествии стольких лет, Анжелика не могла удержаться от смеха, вспоминая эту сцену. Ее особенно поразило то, что, вновь обращаясь к ней, тыча в нее пальцем, пьяница заявила: «У вас будет шестеро детей».
Это предсказание, сделанное заплетающимся языком, показалось ей тогда чрезвычайно нелепым, совершенно невероятным, и она скоро забыла о нем.
Но разве спустя годы и годы дело не шло к осуществлению всех предсказаний гадалки?
Три прекрасные молодые женщины, уроженки Пуату, связанные узами дружбы, восходящими к их провинциальному прошлому, стояли в тот день в Париже перед колдуньей Мовуазен. Атснаис де Монтеспан, урожденная Рошешуар, Анжелика де Пейрак, урожденная Сансе де Монтелу, Франсуаза Скаррон, урожденная д'Обинье.
И разве сегодня, двадцать лет спустя, не царила в Версале красавица Монтеспан, превратившаяся в самую блистательную фаворитку Людовика XIV; загадочная Франсуаза Скаррон не позабыла ли о своих залатанных платьях и не получила ли монаршьей волей титул маркизы де Ментенон, а Анжелика, отказавшись стать любовницей короля, не собиралась ли здесь, в далекой Америке, подарить миру двух малюток, которым предстояло довести до шести количество ее детей?
«Шесть! И возможно, уже скоро? Нет, – отвечала она, в который уже раз испытывая волнение при этой мысли. – Не скоро! Это было бы ужасно для маленьких жизней! Как бы то ни было, не может быть и речи о том, чтобы я рожала в Салеме. Я должна вернуться в Голдсборо».
Ни за что на свете не согласилась бы она родить малыша или двух малышей в колонии Новой Англии, и даже салемская сирень, красавцы вязы с раскидистыми, как букеты цветов, кронами не могли разрядить удушливую атмосферу, создаваемую в городе этими ужасными добропорядочными людьми, городе, в котором беременная женщина не могла подойти к окну подышать свежим воздухом без того, чтобы на нее не указали пальцем.
Она устремила взгляд к горизонту, мечтая отправиться в Портленд, чтобы там встретиться, быть может, с Шаплеем, в Голдсборо, где Абигаль, ее подруга, окружит ее вниманием и заботой. Только там они окажутся наконец у себя дома.
Внезапная тень вдруг закрыла солнце, сумрачной волной проникая в комнату, и, казалось, поглотила мебель и обои.
Хор резких голосов зазвучал еще пронзительнее. Это был полет стаи птиц, попеременно накрывавшей гигантской скатертью весь город, захватывавшей берега этого все еще малообжитого континента. Становилось понятно, как немного значил человек перед лицом природной стихии, и уж конечно, не этим считанным городкам и поселкам потеснить девственные леса.
Анжелика едва не вскрикнула. Эхо какого-то мерзкого голоса зашептало возле ее уха: «Я научилась ненавидеть море, потому что вы любили его, и птиц, потому что вы находили прекрасным их полет, когда они тысячами пролетали облаком, затеняющим солнце!..» Ведьма!.. Лишь дьявольскому отродью дано было найти такую интонацию, коснуться столь живого воспоминания.
У Анжелики, тщетно сопротивлявшейся этому голосу, сохранялось все же неясное предчувствие того, что дьяволица, даже умершая и погребенная, не произнесла своего последнего слова. Ведь яростная ненависть способна осуществить свою месть даже с того света. Она была очень искусной, эта женщина, посланная иезуитом, чтобы уничтожить их.
Внезапно вновь воссиял свет. Птицы расселись вдали, живыми снежными складками покрывая скалы. Их крики сделались менее пронзительными, звучали более приглушенно, и слышна стала перекличка тюленей, уплывавших стаей в открытое море. Начинался прилив.
Анжелика жалела о том, что отослала Куасси-Ба, заверив его в своем хорошем самочувствии, не требующем безотлагательного возвращения Жоффрея.
Не найдя слуги миссис Кранмер, она задалась вопросом, куда подевались ее собственные слуги… И куда пропала юная Северина Берн, которую она взяла с собою, чтобы показать ей мир, менее суровый и более напоминающий европейскую цивилизацию, чем поселения пионеров Голдсборо? Славная шестнадцатилетняя Северина вполне заслужила прогулку по такому оживленному городу, как Нью-Йорк, знакомство с Бостоном и Салемом после трехлетнего самоотверженного труда на дикой земле, где, когда она высадилась со своей семьей, прибывшей из Ла-Рошели, не было ничего, кроме деревянного форта и двух- трех лачуг. Во время этого морского путешествия вдоль побережья Новой Англии Северина составляла для Анжелики приятное женское общество. Они возобновили знакомство, упрочив почти семейные узы привязанности, которые соединяли их с той поры, как Анжелика гостила у Бернов во время своего пребывания в Ла-Рошели.
Северина опекала также Онорину на борту корабля и на стоянках. Они долго не решались взять с собой свою малышку дочь, которой, быть может, лучше было остаться в мирном и покойном доме в Вапассу или в Голдсборо, окруженной заботой и вниманием, как это делалось раньше, когда они отправлялись в короткие летние путешествия.
