Я упал на колени возле Уттаке. Я обнял его колени и стал умолять, чтобы меня помиловали. Не два раза! «Не надо второго раза!.. – кричал я ему. – Убей меня сразу, но не мучай!»
Самым ужасным во время этой сцены было видеть взгляды окружающих – палачей и их жертв. Многие из них устояли перед пятками во имя Христа, во имя веры, они сопротивлялись, а я не мог.
Потом взгляды прекратились, стерлись, слились в один-единственный голубоватый простодушный взгляд ребенка, маленького канадца Эммануэля, который отдал себя на муку, не произнося ни слова жалобы, не проявив страха. И он смотрел на меня, он смотрел на мня в ужасе!.. В ужасе! Он боялся не страдания и близкой смерти, а меня!..
– Не плачьте, – сказала она. – Это вредно для ваших глаз. Вы можете ослепнуть.
Она поднялась и вытерла его глаза. По его щекам текли слезы, а тело сотрясалась от рыданий.
– Успокойтесь! Успокойтесь! – говорила она тихо и настойчиво.
Легкой рукой она провела по его лбу, на котором еще оставались следы шрамов.
– Успокойтесь, отец мой! Мы потом поговорим.
– Я нахожу некоторое блаженство в трусости, когда всю жизнь борешься против демонов страха. Что сказать?.. Как вам описать утешение, которое я испытал, когда понял, что возвращаюсь к жизни, и страшные мучения становятся все дальше? Что за важность, если тебя при этом презирают?
Я услышал, как вожди совещаются и решают отдать меня в качестве раба одной из старых женщин, сын которой погиб во время войны.
Это унизительное решение страшно меня обрадовало. «Слава Богу», – подумал я.
Я лежал, уткнувшись лицом в грязь, я готов был целовать эту живую землю, я готов был есть ее.
Они подняли меня. Глаза Уттаке были похожи на два обоюдоострых лезвия.
– Ни на что не надейся с моей стороны, – сказал он мне. – Я не убью тебя одним ударом томагавка, как ты этого хочешь. Потому что тогда ты получишь имя мученика среди тех, кто не знает правды. Ты этого не заслужил. Ты мерзок, ты оскорбил меня своим поведением, а я тебя уважал. Ты заставил нас усомниться в величии твоего Бога, и в его существовании.
Мне было все равно. Я отправился к своей хозяйке.
Она лупила меня, чем попало… потому что я был неловок и нерасторопен, и, кроме того, она стала предметом насмешек подруг, как хозяйка трусливого и всеми презираемого раба. Ей было стыдно за меня. «Как ты мог сделать такое, – говорила она мне, – ты, который заменяешь моего сына?» Напрасно я пытался ей растолковать, что в тот момент еще не был ее рабом. Она не желала ничего понимать…
Для некоторых вещей у индейцев не существует понятий «до» и «после». Она путала меня с сыном. Она прекрасно знала, что он погиб у гуронов, под пытками, но ей приснился сон, что я ее сын и что я чем-то провинился перед старейшинами Пяти Наций. Ну, вы сами знаете, какое значение придают снам эти дикари…
58
Когда он замолчал, она долгое время сидела неподвижно у его изголовья. Его исповедь многое прояснила в ее уме.
– Теперь я понимаю. Вот, значит, какой страшный секрет хранил Эммануэль. Он однажды хотел сообщить его мне в саду.
Она говорила вполголоса, сама с собой. Он открыл глаза:
– Эммануэль?! Он жив?
– Я видела его живым. Он сопровождал отца де Марвиля, когда они вместе с Таонтагетом, вождем ононтагов, прибыли в Салем, чтобы рассказать о вашей героической смерти.
– Почему Уттаке захотел известить об этом именно англичан?
– Да не англичан, а нас он хотел известить первыми. Уттаке знал, что мы с мужем находимся в Новой Англии.
– Значит, о моей смерти узнали первыми те, кто ее больше всего желал… Он отправил вам вампум «Ваш враг больше не будет вредить». О! Как он был прав!
Существует ли более презренное и ничтожное создание, чем я, которое вредило вам? Но я понимаю, почему солгал отец де Марвиль. Он не хотел пятнать честь ордена.
– И, надо отдать ему должное, – он справился с этим превосходно, – сказала Анжелика, вспоминая, какие детали приводил священник, рассказывая о муках отца д'Оржеваль.
Но уже тогда она подозревала что-то не то в рассказе иезуита. Она смутно чувствовала, что во всей этой сцене присутствует скрытый обман. Она поняла, что гордая индивидуальность отца де Марвиля страдает от истинной боли, от унижения, от разочарования и расстройства, от гнева, страха. Можно себе представить, какие чувства владели им при виде того, как один из достойнейших и лучших людей их ордена публично проявил трусость. Орден иезуитов отметил самую страшную из провинностей: отречение!
– Я еще могу понять, что ваш брат по религии выдал вас за умершего, чтобы скрыть ваш стыд, но я не могу понять, зачем он передал слова ваших проклятий: Это она! Это она во всем виновата! Я гибну из-за нее! Если он это сочинил, это уж слишком!
– Все это правда. Да, я сказал это, это выглядело как пророчество. Когда Уттаке опустил руку, и я был публично унижен, то у меня возникла потребность хоть как-нибудь объяснить свое падение… Я хотел дать понять, что стал жертвой злого умысла, и единственным человеком, вовлекшим меня в этот хаос, была женщина, внезапное появление которой так сильно подействовало на меня. И я сам почти верил в то, что кричал: это она! Это она приговорила меня, это ей – Даме с Серебряного озера я обязан своей гибелью…
Он издал глубокое рыдание.
