А она смотрела, как он умирает на ее руках.
Она ждала.
Она надеялась, что он умрет.
Нужно было, чтобы он умер…
Ах! Долгая, долгая смерть, как ты медленно приходишь, и какой внезапной можешь быть!
Сидя у ее изголовья, Колен не пытался ее утешить, ограничиваясь тем, что шептал успокаивающие слова, которые смягчали ее рыдания.
Затем ее здоровье укрепилось, ее беспокойство за Онорину взяло верх над произошедшей драмой, и видение прошедших дней стало мало-помалу отступать.
Ее сон стал мирным и глубоким.
Просыпаясь, она видела вокруг себя силуэты людей, слышала их голоса, и реальность прогоняла страшные сны.
Она изменилась. Она не знала еще, в чем это заключалось. Это происходило с ней и раньше, но никогда еще она не испытывала такого острого ощущения разрыва, разрушения и потери.
Иногда она сердилась на них за их разумные слова, за их логические доводы, за их планы, которые строились вокруг этого отъезда. А ее никто не понимал, даже Колен.
Ее разум, ее сердце и душа были похожи на птиц, которые бьются о прутья клетки, слишком узкой для них.
Это делало ее нервозной, легко раздражимой, за что она сама себя упрекала.
– Простите меня, – не переставала повторять она. – Я погорячилась…
И они прощались ей все, и поскольку они не знали, какие мучения души она испытывала, они могли только лишь утешаться и радоваться за нее, за то, что она снова обретает свой боевой дух и силы, чтобы противоречить им, когда дело касалось отъезда.
В действительности, они удивлялись быстроте, с которой она возвращалась к жизни.
Под солнцем, словно в руках умелого парикмахера, ее волосы снова становились мягкими и блестящими.
Ее бледность сменялась румянцем, губы становились ярче, тени под глазами исчезали, и вот уже она являла собой ту тревожную красоту, которая характерна для женщин, протанцевавших всю ночь на балу.
Индейцы-кочевники начали прибывать, и не понимали, что произошло с фортом, где хлеб, где все люди?..
Они смотрели на разрушенный городок Вапассу, который они привыкли посещать, затем, отказываясь верить в происшедшее, они ставили свои вигвамы. И вот уже равнину наполняли дымы, крики детей, лай собак, индейцы готовились к летним работам.
Но вот истек последний день, и караван стал готовиться к отправлению.
Анжелика сердилась на Колена так сильно, что не отвечала на его вопросы, когда он к ней обращался.
В последний момент сигнал к отправлению был отложен, потому что куда-то делись дети. Они предпочли заняться самостоятельными исследованиями округи. Однако, они не должны были далеко забраться.
Пока их искали, носильщики сняли со спин свои грузы.
Глаза Анжелики оглядели Вапассу и устремились к горизонту.
Внезапно она перестала грустить. Эти горы, эти леса поведали ей свой секрет. Она не имела права забыть, дать пригнуть себя к земле тяжестью жизни.
Индейцы, которые издалека наблюдали за белыми, внезапно оживились и понеслись к ним толпой, что- то возбужденно выкрикивая…
Анжелика почувствовала, что ее словно ослепляет какая-то вспышка.
Индейский ребенок бежал к ней, протянув руки, и она тоже бросилась к нему, сама не зная почему. Словно волна любви подхватила ее на свой гребень, со всеми порывами, страстями и надеждами.
– Онорина!
Она подхватила легкое тельце и, держа ее на руках, думала, что умрет от счастья.
Ни лицо девочки, ни ее одежда, ни волосы, смазанные жиром, не смогли обмануть ее.
Она узнала бы ребенка под какой угодно маской, она узнала бы живой блеск глаз Онорины.
– Я знала, что ты придешь!.. Ох ты, несносная, как я вижу, твои мечты сбылись?..
И она хохотала и кружилась с ребенком, прижатым к сердцу.
– Индейский воин! Индейский воин! Ну смотрите на это чудо!.. Индейский воин вернулся!..
В суматохе голосов кто-то вскричал:
– О Господи! У нее была оспа!
Другой голос, новый и почти незнакомый, ответил:
– Да, но она жива, и мама вылечит ее.
