Потом что-то вышло из его уха. Мы все видели. Что-то мокрое. Вроде воды. Он упал. Он был просто пустым сосудом.
— Какой ужас! — вскрикнула Лотта. — Бедный Барти. Твой свами. Он любил тебя. Несчастный мой Барти! У тебя на глазах!
Я сказал:
— Барти, послушай. Ты уверен? Может, просто обморок? Или, знаешь, их индусский транс?
— Нет, он умер. Совсем. Так сказала «скорая помощь». Врач сказал. Его положили на носилки. Его увезли. Лотта, почему ты плачешь? Брат, ты тоже плачешь. Это была только скорлупа без ядра. Будда сказал своим ученикам, что помнит пятьсот пятьдесят пять своих прошлых жизней. Свами тоже говорил нам о своих. У просветленных сокровищница памяти открыта настежь. Вы должны радоваться за свами. Теперь он освободился из рабства. Как капля росы, он висит на паутине Брахмы.
Тут Бартон, поймав нас врасплох, снова ударился головой о стену. Я прыгнул к нему. Обхватил его руками. Лотта всхлипывала. Я обнимал его и тоже плакал.
— Несчастный Барти, — сказал мой брат. — Откуда он взялся. Барти старается. Старается и старается. Он не может вспомнить ни одной своей жизни.
Мы, Пингвин, Тыква, Корова и я, отправились в Тихуану утром двадцать восьмого. У нас был пассажир на заднем сиденье; он забился в угол и сосал большой палец. Я не осмелился предупредить остальных, что Барти поедет с нами. Вместо этого я вызвался предоставить «бьюик» и подобрал компанию в Ла-Сьенеге. Родителям мы сказали, что едем на теннисный турнир в Сан-Диего — он начнется в субботу. Матери это не понравилось.
— Как тебе только в голову пришло — бросить сейчас брата? Ради тенниса! Посмотри на него. Он в ступоре. Об этом не может быть и речи.
Я не мог объяснить ей, что у меня тоже есть свои потребности, и был достигнут компромисс: Барти едет с нами. В назначенное утро, демонстративно помахивая ракеткой, я сел за руль и поехал к кортам. Когда приятели увидели Бартона, свернувшегося калачиком на подушках из поддельной кожи, они остановились как вкопанные. Не дав им опомниться, я крикнул:
— Садитесь, садитесь. Барти едет с нами в Сан-Диего.
Что думал сам Барти о нашем маршруте, не знаю. К тому времени, как добрались до Лонг-Бич и кивающих кранов Сигнал-Хилла, жара сравнялась с июньской. Я опустил черный верх. Потом дорога стала свободней, и мы помчались на юг по Тихоокеанскому береговому шоссе, мимо Хантингтон-Харбора и Хантингтон-Бич. Барти высунулся за борт, как, бывало, Сэмми. Его светлые волосы трепал ветер. Он смотрел в дымчатую океанскую даль, туда, где импрессионистски маячил Каталина. В один из своих экуменических визитов дедушка Герман отвез нас на этот остров. Я крикнул назад, в ветер:
— Барти, помнишь? Лодку со стеклянным дном? Когда мы видели красивых рыб?
Он не ответил. Остальные девственники тоже безмолвствовали. Позади остались Ньюпорт-Бич и Корона-дель-Мар. В те дни посевы — хлопок, наверное, салат, артишоки, изредка поле чеснока — простирались до самых гор Санта-Ана слева от нас. Наконец, когда мы проезжали по мысу Дэйна, Бартон убрал голову с ветра и сказал: «Шиши-Виши-суаз»[62] — и, вместо того чтобы снова засунуть в рот размокший большой палец, поднял вверх оба. Тогда я понял: он, наверное, думает, что мы едем не просто в Сан-Диего, а в отель «Коронадо», куда нас каждое лето возил Норман. Для Барти это был замок с башнями под красной кровлей и целым морем в качестве крепостного рва. Он любил тамошнюю еду. В столовой, испачкав рот густым супом, он кричал оркестру на балконе: «Порги! Порги!» И, словно он в самом деле был маленьким королем, музыканты послушно играли «Лето», «Бесс, ты моя женщина» и то, что мне представляется теперь неким прологом к Веданте: «У меня полно ничего».
— Черт возьми, Утенок, — прошипел остроклювый Пингвин. Он сидел со мной рядом, а теперь наклонился поближе и потянул за рукав. — Ты, наверное, спятил? Слушай. Скажи нам. Что мы с ним будем делать?
Это был вопрос. И остальных он тоже, кажется, смущал. Корова, большой, с добродушным лицом, наклонился ко мне с заднего сиденья.
— Мы не можем таскать его с собой. По улицам. По барам.
— Он молод еще, — подхватил Тыква, весь круглый, круглоголовый и к тому же с обколотым зубом, как у хэллоуиновской морды. — Только посмотри на его кудри. Он похож на младенца. Ему больше десяти не дашь.
— И как с девицами? — спросил Пингвин. — Они поднимут его на смех.
Корова:
— Неизвестно, что он выкинет. Сейчас он тихий, а через минуту устроит тарарам. Может выйти международный инцидент.
Тыква:
— Ну да. Завоет, или у него видение сделается, или укусит кого-нибудь, а мы угодим в мексиканскую тюрьму.
Утенок:
— Тихо. Замолчите вы. Думаете, у него ушей нет? Думаете, он каменный?
Все разом оглянулись на Барти: он сидел неподвижно, с ничего не выражающим взглядом. Белые кудри на солнце образовали подобие нимба, который и был подлинной причиной нашего замешательства: святой; немой укор закоренелым грешникам.
Наконец мы отвернули от моря к Чула-Висте и остановились у мотеля. План — официально — выглядел так: Барти остается здесь, а мы едем играть свои матчи на освещенных кортах. «Это частный клуб, — объяснил Пингвин. — Пускают только членов». Мы принесли сэндвичи и банки «Сэвен ап» и «Доктора Пеппера». Мы включили телевизор. Если Барти и сообразил, что это не отель «Коронадо», то возражений не высказал. Он зачарованно наблюдал, как голова человека в шляпе сползает на ватное плечо пиджака из-за неисправной развертки. Мы собрались на дворе. Солнце все еще жарило сквозь дымку. По шоссе прокатилась вереница трейлеров с мычащим скотом. Прозвучало несколько нервных шуток насчет того, что Корову ведут на бойню. Потом Пингвин сказал:
— Ладно, чего мы ждем? Давайте займемся делом.
— Ну, нет, — сказал Тыква. — Мы ждем ради того, чтобы ждать.
Утенок:
— Что это значит? Мы приехали сюда ради развлечений. Давайте двигаться.
— Развлечения? Развлечения — это следствие. Мы приехали ради женщин.
Корова:
— Ну так что?
Тыква:
— Я думал об этом. И нашел ответ. Что такое секс? Напряжение и освобождение. Я даю вам формулу единственного доступного человеку удовольствия. Теперь ваша очередь подумать. Попробуйте дать мне иной пример.
Я подумал. Я сказал:
— А красота?
— Утенок, будь серьезнее.
— Я серьезно. А как же удовольствие при виде чего-то прекрасного? Или когда слушаешь симфонию?
— Что сильнее — самое красивое, что ты видел: Рембрандт, цветок, закат? Или хорошо посрать? Скажи, что ты сам думаешь, а не то, что тебе велели говорить в Йеле.
Вмешался Корова:
— Хорошо посрать.
Все повернулись ко мне — художнику, идеалисту. И он сказал:
— Сдаюсь.
— Правильно. По причине простого физического закона — в данном случае давления на прямую кишку и сфинктер. Чем больше напряжение, тем сладостней освобождение. Иначе говоря, сильнее удовольствие.
