могу, шпион. Проколем ему шины.
— Точно, — подтвердил Тим. — Шпион. Спустим ему шины.
Лев и тигр воскликнули:
— Это наш долг!
В темноте шайка двинулась вперед к хвосту маленького купе. Но Барти поднял свои светящиеся кости — лучевую и локтевую. Он был самый младший среди нас — оголец или шекспировский шут. Его смех заставил нас замереть на месте.
— Страшные дела начнутся! Ужасные дела! Берегись со своей семьей. — Тут Барти помотал белым черепом. — Смерть, — пропел он. — Смерть твоим детям. Всем вам смерть!
Моя сумка уже полна была игрушек и размякших шоколадок. Однако мы с Барти продолжали идти с остальными по Сан-Ремо к его началу — мы знали, что Грегори Пек будет раздавать фрукты и имбирные коврижки в виде человечка. Я был последним в очереди.
— У президента шансов мало, — сказал он мне, взрослый — взрослому.
Я положил его яблоко в сумку и кивнул:
— Что случилось с людьми? Разве мы воевали в войне не за идеи Демократической партии? Как можно отдавать то, что завоевали?
— Представь себе маятник, — сказал Пек. — Так же — политика у нас в стране. То влево качнется, то вправо. Но всякий раз, когда влево, она идет чуть дальше.
Я догнал друзей у поворота на улицу Д'Эсте, и мы поплелись дальше, устало и молча, к коричневому дому Джозефа Коттена. Репутацией он пользовался среди нас еще худшей, чем голубые сойки, про которых говорили, что они поедают своих птенцов. Осенью его дом всегда пустовал. Бедняга, наверное, был на гастролях или на съемках или просто уехал за границу; но мы истолковали его отсутствие, запертые зеленые ставни, нестриженый газон, глухой стук дверного молотка в виде подковы, пустое эхо звонка в доме как явное намерение лишить нас подарков. Нед уже вынул свою рогатку. Он выстрелил горстью гравия, со свистом пробившую плющ перед террасой. «Пожуй свинцового гороха!» — воскликнул он, повторяя слышанное в кинофильмах.
Сэнди с х-образным франкенштейновским шрамом на лбу дергал за дощечку ставня. Тим помог ему оторвать целую половину. После этого они измазали стекло смесью мыла и слюней.
Я почти не замечал их трудов. Мысли мои были заняты уроком истории. Правду ли сказал актер? Во время войны я переставлял красные флажки, отмечавшие продвижение Красной Армии. Сколько было радости в тот день, когда они сошлись с голубыми американскими на реке в Берлине. А теперь их армия взяла в блокаду этот город, и бывшим союзникам приходилось доставлять туда еду и одежду по воздуху. Мало этого: кто-то убил Махатму Ганди. Гнусный Чан-Кайши провозглашен вождем Китая. А хуже всего, что республиканский конгресс принял вредный, как его назвал Гарри Трумэн, закон Тафта-Хартли. Рабочие люди не могут даже бастовать, чтобы добиться заработка для жизни. Зачем столько людей приносили жертвы? Кровь! Страдания! А теперь и сам Трумэн проиграет выборы и уйдет. Когда же откачнется обратно маятник? Неужели пойдет еще дальше вправо? И что будет с Джеки Робинсоном?[73] Ведь это должно что-то значить? Может быть, американцы согласятся наконец с тем, что записано в Декларации независимости: что все люди созданы равными?
Тут мои размышления прервал крик Барти:
— Нет, посмею! Посмею!
Его подзуживали братья Ковини.
— Слабо! Ты еще мелюзга.
— Я не мелюзга! Возьмите свои слова назад!
— Мелюзга. — Это вмешался Сэнди. — Только мелюзга боится.
Внезапно, гикая, как индеец, Барти помчался по высокой траве к дому Коттена. Вся шайка наблюдала за тем, как он накинулся на чугунную фигурку черного мальчика-жокея перед крыльцом.
— Жид! Жид! Жид! — кричал он и бил кулаками по маленькому черному лицу и красной кепке.
— Что ты делаешь? — крикнула Мэдлин. — Нельзя так говорить.
Но Барти озверел. Он дергал статую, тряс, стараясь свалить ее с пьедестала.
— Жид! Жид! Жид! Жид проклятый! Паршивый жид!
— Заткнись! — крикнул Сэнди. — Он не жид.
— Нет, жид! — вопил Барти из-под бумажного черепа.
— Ты что, не видишь? — чуть ли не умоляюще обратился к нему Уоррен. — Он черный. Значит, нигер.
Тим:
— Правильно! Он нигер!
Нед:
— Кончай обзывать его жидом.
А Гордон сказал:
— Сам ты жид. Вот кто ты, Барти. Жид.
Барти перестал пинать фигуру. Он завыл.
— Нет, не жид! Не жид! Не жид!
— Тогда кто ты? — спросил Пат.
— Я не жид!
Я ступил на траву.
— Отстаньте от него, слышите? Пошли, Барти, идем домой.
— Конечно, ты за него заступаешься, — сказал Гордон. — Потому что сам такой.
— Какой такой?
— Жид.
— Точно, — сказал Сэнди. — Как твой брат.
— Ничего подобного, — возмутился я. — Я не жид, и он не жид.
— Да ну? А кто же ты?
От растерянности я не сразу ответил. Несколько месяцев назад к нам пришел Грегори Пек и показал свой последний фильм «Джентльменское соглашение» на 16-миллиметровом проекторе Нормана. Может быть, из-за того, что час был поздний, фильм оставил меня в недоумении: актер — жид или нет? Почему так расстроилась Лотта, когда герой заговорил о том, к чему может привести простое замечание на улице? К избиению? К тюрьме? К смерти? Я видел в новостях, как бульдозеры сгребают в гору трупы. Это пришло на ум Лотте? Поэтому она заплакала?
— Ну а ты кто? — наконец нашелся я.
— Я католик, — сказал Тим.
— И я католик, — сказал один из Ковини.
Его брат добавил:
— Мы ходим в церковь. А ты куда ходишь?
Уоррен сказал:
— Я знаю, кто я. Я протестант.
— Ну? — сказал Гордон. — Объясни нам, Якоби. Кто ты?
— Не жид, — ответил я.
— Религию переменил! — это крикнул Нед.
Я увидел, что он заряжает рогатку галькой с дорожки.
— Барти, сюда!
Раз в кои веки брат послушался. Он подбежал ко мне.
— Он переменил религию! — выкрикнул Гордон.
Я подхватил сумку с подарками одной рукой, а другой — Барти.
— Религию переменил! Религию переменил! — Они скандировали хором.
— Барти, беги, — приказал я.
Он дернул сразу, по середине Романи-Драйв. Камешки из рогатки летели мимо него. Те, кто пришел без оружия, бросали палки и сучья. Уоррен поднял здоровый камень.
Мэдлин дернула меня за руку.
