зеленых столах летали неутомимыми стаями желтые кружочки и похрустывали от быстрого кругообращения стопочки ассигнаций. Никакие электрические вентиляторы не могли его рассеять. За окнами было море. За окнами пахло горькой зеленью олив, теплым бризом, мандаринами. Но все это были слишком нежные, слишком субтильные запахи, чтобы преодолеть испарения сотен фуфаек, подмышников, жилетов.
Особенно одуряюще потели женщины. Пот, прорывая густой слой пудры и обращая ее в плывучее тесто, делал их лица голыми. А эти женщины могли оголять все, что угодно, кроме лиц, потому что их лица, без обычной ретуши пуховок, карандашей и кисточек, оказывались даже не лицами, а слюнявыми мордами гиен, ярко сверкавшими среди табачного дыма. Да, это были настоящие гиены. Нагло и в то же время трусливо, с повадками этих пожирательниц падали, они прыжками пробирались к столам. Они не обращали внимания ни на сползшие шляпы, ни на расстегнувшиеся кнопки платья. Их плоть бесновалась. Это было не человеческой дрожью, но землетрясением. Пока беленький шарик метался по испещренному цифрами кругу, они сопели и облизывали мокрые губы. Кроме пота, при виде денег они выделяли еще избыток слюны, как гиены, увидавшие недоеденную дохлятину. Как среди гиен, среди них сейчас не существовало ни национальных, ни социальных различий. За стенами казино супруга достойного финансиста не стала бы разговаривать с содержанкой своего мужа. Русскую аристократку, у которой даже в вялых, наподобие студня, боках текла кровь не иначе как Рюриковичей, никто бы не посмел посадить рядом с Луизой из бара «Рококо». Но здесь, наваливаясь друг на дружку слезящимися окороками грудей, они образовывали одну сплошную груду вонючего, копошившегося мяса.
Впрочем, и мужчины вели себя не лучше. Локтями они расталкивали женщин. Они суеверно сжимали в руках какие-то амулеты: детские погремушки, засушенные эдельвейсы, дамские подвязки. Маниакально записывали они выпадающие номера, желая сложным умножением и делением обнаружить разумные намерения белого шарика. Выигрывая, они кидали цветочнице стопы бумажек, брали хрупкие розы, давили их толстыми пальцами, пока лепестки не становились мокрой кашицей, напивались и падали без чувств на изразцовый пол уборной. Проигрываясь, иные забирались в кусты, раскрывали рот, как будто доктор смотрел им в горло, дрожащими руками, наконец, засовывали туда дуло и пачкали скисшим молоком мозгов лакированную, парадную зелень оливы.
Мужчины не отрекались от родства с этими женщинами. При гиенах они честно состояли шакалами. Все они, и гиены и шакалы, рвались к столам. Они хотели денег.
На высоких стульях истуканами сидели крупье. Они направляли эти мечущиеся кружки. Спокойно, до хрипоты, изо дня вдень повторяли они цифры. Могильщики закапывают мертвых. Городские рабочие кишками высасывают отхожие места. Таперы борделей играют фокстроты. Крупье выкрикивали цифры. Для них это было только профессией.
В их обязанности входило также разделение игроков по иерархии. Ни титулы, ни положение здесь не играли никакой роли. Здесь ценилось только одно: размер ставок. И когда к одному из столов подошел элегантный мужчина, известный всем крупье как крупный игрок, для него тотчас же нашлось место. Крупье имели все основания так относиться к этому игроку. Не успев сесть на услужливо подставленный стул, он тотчас же вытащил из карманов пачки билетов и кинул пять тысяч на номер шестнадцатый. Для дебюта это было немало. И крупье перевел дыхание, прежде чем сокрушенно выговорить «двадцать три».
Игрок, хотя играл и крупно и часто, манерами никак не отличался от прочих игроков, справедливо причисляемых к шакалам. Он явно трусил. Кидая ставку, он вдруг схватывал ее назад или передвигал на другой номер. В отличие от иных игроков, желающих во что бы то ни стало переспорить судьбу и ставящих до одурения на один и тот же номер, он наивно хотел подладиться под капризы шарика. Так, например, поставив четыре раза крупные суммы на первую дюжину и все четыре раза проиграв, он удвоил ставку и перенес ее на последнюю. Тогда выпал шестой номер. Ему не везло. Ему не везло, как и вчера, как и позавчера. Каждый вечер он оставлял в казино баснословные суммы. Впрочем, сегодня ему особенно не везло. Он выходил из себя. Он был жалок. Он попытался даже сплутовать. Когда вышло «двадцать два», он попробовал тихонько перевести свою ставку на соседний квадратик. Крупье вежливо остановил его. Он испытывал суеверный страх перед своей неудачей. Вероятно, он забыл что-нибудь сделать. Образок с изображением Лурдской Богоматери, который дала ему хиромантка, был на месте. Но нет, он действительно что-то забыл! Он встал и начал разыскивать в соседней зале свою новую знакомую, известную опереточную примадонну, m-lle Фиоль. Он стал упрашивать ее:
— Покажите мне голое колено, иначе я никогда не выиграю.
Что же, это было приметой, такой же приметой, как и все другие. Но m-lle Фиоль упиралась. Как она может при всех показать голое колено? Это же глупо! Есть пределы всяким выходкам! Какой-то татарин! Восточный хам! Но ссориться с иностранцем, швырявшим направо и налево деньгами, ей не хотелось. Поэтому, сделав вид, что она поправляет чулок, m-lle Фиоль на одно мгновение обнажила свое розовое колено. Удовлетворенный игрок побежал назад к столу. Но и колено не помогло ему. Цифры издевались. Шарик подличал. Игрок был в бешенстве. Из его манишки, помятой и захватанной потными пальцами, выскочила запонка. Он не заметил этого. Манишка раскрывала свой жесткий накрахмаленный рот. Показалась сетчатая нижняя рубашка и черные пучки слипшихся волос. Грудь игрока была густо покрыта растительностью, что, вопреки общепринятому мнению, не приносило ему счастья.
Кто знает, сколько бы он проиграл в этот вечер, если бы не вмешалась в дело m-lle Фиоль, которой надоело ждать своего нового друга. Она подошла к столу и стала уговаривать его прервать игру. Но он ее не слышал. Он слышал только одно: номера. Тогда m-lle Фиоль потянула его за плечо. Игрок почувствовал на своей руке женскую грудь. Он вздрогнул. Только одна страсть способна пересилить другую. M-lle Фиоль являлась для него чем-то новым, а игрок был не только игроком, но еще и великим бабником. Печально вздохнув, он отошел от стола и стыдливо исправил неточности своего туалета.
Они прошли в соседний зал, где находилось кафе. Гарсон, видя всю влажность гостя, предложил ему лимонад или мороженое. Но нет, никакие прохладительные напитки не могли остудить его. Для этого он знал только одно средство, испытанное средство, вывезенное им из далекой родины. Он крикнул гарсону:
— Чаю! Много! Двойную порцию!
Он объяснил удивленной m-lle Фиоль:
— Когда жарко, лучше всего горячий чай, чтобы окончательно вспотеть.
Последнее звучало несколько странно, так как он и без чая напоминал человека, только что принявшего душ. Это был недобрый пот, холодный пот проигрыша.
— Что же, вам не помогло мое колено? — насмешливо улыбаясь, спросила m-lle Фиоль.
— Нет. Колено — ерунда. То есть очень приятно его целовать. Это как безе. Восхитительное колено. Но в игре это не всегда помогает. Вот если б у меня был мой мундштук!..
И далекие видения прошлого предстали перед глазами игрока. Сидя в шикарном итальянском казино с m-lle Фиоль, с самой дорогой, самой недоступной кокоткой Европы, он вдруг увидел грязный номер феодосийской гостиницы и камбалу по-гречески, эту жалкую чечевичную похлебку, за которую он отдал сопливому Аристарху заветный мундштучок. Отдавшись воспоминаниям, неудачный игрок вздыхал, томился, пил чай — чашку за чашкой. Он мог бы еще выразительней вздыхать: ведь картины, проходившие перед его осоловевшими глазами, не отличались ни детской невинностью, ни безмятежностью. Не говоря уже о далеких эпохах, о мариупольском инженере, о шпионских цидульках, о коже престарелой мисс и о прочем, достаточно было вспомнить хотя бы пятнистого кота, мчавшегося, задрав хвост, глубокой ночью по бульвару Эдгар-Кине, чтобы не только вздохнуть, но даже застонать. А плечо Шиши? А вокзал? А все, что было потом? И, выпив шестую чашку чая, он взмолился:
— Вы должны мне сказать «Бедный Нико». Вы говорите это так мелодично, что я вспоминаю мою покойную матушку.
При этом он, разумеется, соврал — он никогда не знал своей матери, а тетушка, воспитывавшая его, вместо ласкательного «Нико», употребляла весьма грубое: «Никешка». Но он жаждал обмана. Он жаждал нежности, ему хотелось, чтобы кто-нибудь пожалел его. M-lle Фиоль охотно исполнила его просьбу. Она даже три или четыре раза повторила: «бедный Нико», надеясь этим избавить кавалера от меланхолии. Но нет: он приступил к седьмой чашке, то есть к новым вздохам и к новым воспоминаниям.
Вот бы где господин Эли Рено нашел обильный материал для своих медитаций! Разве не вызывает этот человек, достигший всего и вместе с тем несчастный, скорбной мысли о тщете всех наших желаний? Вероятно, следователь не презрел бы его, как презрел он жалкого Андрея. Вероятно, он пожал бы его
