получила я письмо от какого-то твоего знакомого из Парижа, от господина Николая Цисласа, отчества своего он не указал. Так он справляется о тебе, беспокоится, как твое здоровьице и не нужны ли тебе деньги. Я уже ему ответила, как просил он, в город Тулон, до востребования, чтобы деньги слал, потому что если есть у тебя такие покровители, то следует Господа Бога благодарить, а от денег отказываться нечего, не такие теперь времена, вот и здесь масло снова вздорожало, не знаю, право, как живу…»
Аглая не начала биться. Она не заплакала. Она надела шляпку и вытащила из комода, спрятанный среди грязного белья, золотой браслет с бирюзой и жемчужинами. Он пролежал в комоде шесть лет, шесть черных лет революции. Часто у Аглаи не было хлеба, но ей и в голову не приходило выдвинуть нижний ящик комода. Ведь этот браслет, когда-то украшавший тонкую кисть матери Андрея, был подарен Аглае в день ее свадьбы. Его надел на руку Аглае Андрей, надел, улыбнулся и поцеловал пухленькую ручку. Потом Андрей перестал улыбаться. Потом браслет перебрался в нижний ящик комода. Теперь Аглая его вынула. Но она не собиралась плакать, глядя на грустно светившиеся жемчужины. Нет, она была занята делом. Она чувствовала себя сильной и бодрой.
Погибшего легкого нельзя восстановить. Но у Аглаи снова появилась надежда. У нее есть теперь цель, ради которой стоит жить. Аглая раздобудет Андрея. «Цислас» — ведь это же он! В Кремле печатают фальшивые документы — все знают, немецкие, американские, какие угодно. А деньги? Деньги тоже фальшивые. Не верите? Спросите кого хотите. Спросите Дарью Евлампиевну из квартиры четырнадцатой, у нее племянник там служит. Они печатают какие угодно деньги. Андрей на все пошел ради той шлюхи. Может быть, он и сам фальшивомонетчиком заделался. Каково! Кутит. А самому небось страшно. Ведь Париж не Москва. И Ася вот пишет: там порядок. Городовые всюду. Это не комсомол. Там живо скрутят. Там Андрей от нее не уйдет. В государстве, где все на месте, раз повенчана — это уже нерушимо, это от Бога. Ведь не советский же брак. Французы отдадут ей Андрея. А ту мерзавку посадят в часть. Желтый билет ей выдадут — вот что! Аглая читала когда-то, когда еще существовала библиотека на Петровских линиях, страшный роман. Она знает: в Париже таких тварей не гладят по головке. Их даже сажают в тюрьму Сен- Лазар, там старые монахини их щиплют. И правильно. Это не грех. Это за дело. Вот мало та дрянь заставила Аглаю плакать? А сам-то хорош — в «дансинге» — слово одно чего стоит! — жрет и смеется. «Дансинг» — это, должно быть, ночной ресторан вроде «Стрельни». Ну, она им покажет! Аглая добьется своего. Аглая отвоюет мужа.
И Аглая побежала на Ильинку. Все ее дальнейшие поступки методичностью и нелепостью напоминали поведение лунатика. Решив ехать в Париж, она почувствовала себя богомолкой Древней Руси, которая с посошком и краюхой хлеба отправлялась через Угрию в валашские земли, в город Вар, к родному Николе. Аглая не признавала паспортов. Какие же могут быть паспорта в стране, где даже попы и те стали фальшивыми? С большевистским паспортом, только перейдет она границу, ее повесят, как чекистку. Аглая решила пробираться тихонько, ползком. На деньги, полученные за браслет, купила она четыре «чижика» и еще английские ассигнации у одного знакомого — клялся он сыном Васей, что не фальшивые, настоящие лондонские, даже попачкались, пока до Москвы дошли.
Аглая приехала в Минск. Там-то начались ее мытарства. Четыре дня мучил Аглаю какой-то Юк- Заботко, бородатый мошенник, переправлявший через границу беглых людей, шелковые чулки, икру. На пятый день Аглая очутилась с Юк-Заботко в лесу. Она храбро шла, она ничего не боялась. Она знала, что идет добывать Андрея и что она его добудет. Изредка только она останавливалась и начинала трястись от кашля. Лес тогда заполнялся простуженным песьим лаем, сгустки крови вылетали на мох. Юк-Заботко трусливо озираясь, шептал:
— Тише ты! Услышат. Сдержись. В Польше успеешь накашляться.
Показалась луна. Было тихо, сыро и грустно, где-то возле невидимой границы, может быть, еще в России, может быть, уже в Польше, в темном густом лесу. Вдруг Юк-Заботко остановился. Аглая ждала. Но он не двигался с места. Наконец, харкнув и надвинув на глаза околышек картуза, он тихо сказал:
— Давай деньги.
— Я ведь дала вам, как условились, дала.
— Давай еще, все, что есть, а то здесь брошу.
— У меня больше ничего нет.
— Тогда и не пройдешь дальше. Здесь тебя большевики прикончат.
Аглая села на мох, приподняла юбку и стала выпарывать английскую бумажку.
— Вот, это лондонские.
— На кой они ляд мне? Золото давай.
— Нет у меня больше.
Юк-Заботко, которому начинала надоедать эта беседа, нетерпеливо дернул цепочку медальона, висевшего на груди Аглаи.
— Вот это давай. Золотой?
— Это дочка моя, Сашенька, умерла она… Не могу я этого отдать.
— Давай. А что нарисовано, так я соскоблю.
Верблюд шел через пустыню, Аглая ехала к Андрею. Она сняла медальон и, нежно поцеловав, отдала его Юк-Заботко. Но тогда она почувствовала, что расстается навеки с Сашенькой. Это было второй смертью и вторым выносом. У нее отнимали дочку, Сашеньку, и, не вытерпев, Аглая стала вскрикивать, сначала тихо, потом все громче и громче. По всему лесу понесся звериный вой. Напрасно Юк-Заботко кричал ей:
— Стерва! Да замолчи ты! Услышат!
Аглая не могла сдержаться. Это был обычный припадок. Стыла дымная луна. В сыром лесу копошились лягушки. Аглая кричала. Тогда Юк-Заботко в сердцах ударил ее рыжим большим сапогом. И стало тихо в лесу, только ветки стонали: их быстро расталкивал, пробираясь к себе домой, честно заработавший свой ужин Юк-Заботко.
Глава 38
ПАШТЕТ БУДЕТ С ТРЮФЕЛЯМИ
Май в Париже чудесен. Все ландыши, которые только цветут в лесах и Бретани, и Савои, и Пиренеев, скромные, тихие ландыши, прячущиеся под зонтиками темно-зеленых листьев, сбегаются на улицы Парижа, и вместо города с палатой депутатов и с биржей на один месяц Париж становится ландышевым садом. В мае, может быть, парижанки — и те перестают душиться: они без духов пахнут так же, как пахнет Париж: они пахнут ландышами. Если это так, то, конечно, парфюмеры терпят большие убытки. Но что же делать? Даже всесильные фабриканты не могут отменить весну. В мае весь Париж веселится. Рабочие ходят по улицам с яркими флагами и поют самые что ни на есть задорные песни. Финансисты ездят на бега в Лоншан. В бассейнах Люксембургского сада дети пускают целые армады ярких корабликов. Женщины влюбляются; они каждую минуту смотрят на часики, боясь пропустить свиданье; желая угодить своим возлюбленным, они, что ни день, меняют прическу. А ландыши… А ландыши пахнут.
На столике парижского адвоката господина Амеде Гурмо стояли ландыши, и они не давали ему сосредоточиться. Следовало бы запретить цветам пахнуть в будничные дни. Цветы ведь мешают занятым людям работать. Это не была пышная корзина, поднесенная богатой почитательницей. Нет, господин Амеде Гурмо был еще молод и никому не известен. Он только начинал свою карьеру. Маленький букетик принесла ему вчера его любовница, Мари, дактилографка «Лионского кредита». И теперь, сидя за рабочим столом, господин Амеде Гурмо все время думал о Мари. Ведь так же пахло тело его любовницы. Мари хорошо придумала: она заставила своего друга неустанно вспоминать о ней. Но конечно, это все же преходящий эффект: как только господин Амеде Гурмо получит хороший процесс и станет на ноги, он немедленно бросит простенькую Мари. Он поднимется на следующий этаж: он вступит в связь с настоящей шикарной дамой, не с дактилографкой, но с артисткой или даже с молодой женой прокурора. Прежде всего нужно выдвинуться. А для этого нужно работать.
И господин Амеде Гурмо отодвинул подальше от себя букетик ландышей. Он взял в руку карандаш. Он сделал умное, проницательное лицо. Но тотчас же он встал и подошел к зеркалу. Ему захотелось