Но все-таки Альфред был моим братом. Ты не благодари, я терпеть не могу никаких сентиментальностей. Можешь спать на диване в конторе и есть с нами. Соусов не едим. Будешь за это работать. Гастон тебе все покажет. Теперь ступай.
Жанна прошла в контору. Несмотря на праздничный день, там уже толпились люди: ведь ни ревнивые мужья, ни жадные кредиторы не хотели терять ни одного часа. Так началась ее новая жизнь.
С утра и до ночи Жанна регистрировала какие-то гнусные листочки: анонимные письма, показания квартирных хозяек, доносы горничных, перехваченные записки. Здесь чужая любовь считалась хорошей валютой, на ней ловко спекулировал провалившийся нос. Поцелуи здесь ложились жирными печатями протоколов, а слезы, слезы и накрытых грешников, и беспощадных истцов добродетели исчислялись только во франках.
Брезгливо перебирала Жанна эти листки. В Париже нет любви. Разве можно назвать любовью письма вот этой владелицы бакалейной лавки, которая с четырьмя сыщиками гоняется день и ночь за своим супругом, ловит его любовниц, торгуется с ними из-за отступных и плачет, и плачет, грязными пятнами покрывая счета конторы господина Нея, счета любовниц, молитвенник, наконец, свой атласистый живот? Если бы Жанна писала законы, она бы запретила этим людям даже произносить слово «любовь». Она, Жанна, знает, что такое любовь. Она узнала это далеко отсюда, в стране революции, холода и героев. Выход есть: бежать, бежать к Андрею, бежать в Москву.
По ночам она обдумывала наивные и нелепые планы бегства, как школьник, начитавшийся Купера и решивший удрать в страну краснокожих.
Дядя почти не говорил с ней. Он считал беседы с нищей девчонкой напрасной тратой энергии, то есть непростительным мотовством. Только изредка, останавливаясь в раздумье перед диваном, на котором спала Жанна, он изрекал:
— Изволь по ночам не вертеться. Все пружины поломаны. А ты знаешь, сколько теперь стоит починка?
Иногда вечерами приходила Габриель. Обнявшись, они подолгу молчали. Габриель, вся переполненная своим счастьем, говорила только об одном. Что Жанна могла ей ответить? При одном упоминании имени Халыбьева она испытывала омерзение. Сказать об этом слепой? Перевести ей те слова в кабинете? Нет, никогда! Жанна ведь знала, что такое любовь: она молчала. Молча целовала она золотые волосы. Молча грустила над чужой слепотой и молча этой же слепоте радовалась: хорошо, что она его не видит. После таких вечеров ей делалось еще тяжелей. Еще мокрей была ночью маленькая подушка. Еще настойчивей мысль: бежать.
Эти обдумывания ничего не давали. Все тщательно за ночь разрабатываемые планы утром ей самой казались смешными. Жанна решила действовать наобум. В первый же свободный день она отправилась разыскивать русское консульство. Там ей наверное скажут, как добраться до Москвы, может быть, даже дадут билет. Но где оно, это консульство? В Париже ведь столько улиц.
Жанна шла прямо, никуда не сворачивая. Вдруг возле вокзала Монпарнас она услышала русскую речь. Это говорили две нарядные дамы. Жанна кинулась к ним. Жанна им сказала, что она хочет ехать в Россию. Ей необходимо ехать в Россию. Здесь она умрет. Она должна сейчас же ехать. Где живет русский консул? Пусть они ей помогут. Жанна говорила быстро, пугаясь, в страхе, что эти женщины, приехавшие, наверное, из страны Андрея, могут уйти и тогда ей снова придется вернуться на проклятую улицу Тибумери.
Прошло немало времени, пока ошеломленные дамы опомнились. Одна из них даже успела выронить из рук какой-то сверток с покупками.
— Русское консульство помещается на улице Греннель. Но там помогают только тем, кто убежал из России, а не тем, кто хочет туда ехать. В Россию сейчас, голубушка, нельзя ехать. России теперь нет. Существует только большевистский ад.
Но Жанна не хотела понять обличительного пафоса этих дам. Она упорствовала:
— Нет. Нет. Мне необходимо ехать в Москву. Скорей. Сейчас же…
В предельном негодовании одна из дам, та, что выронила сверток, обратилась к своей приятельнице:
— Идемте, Мария Ильинишна. Это, наверное, большевистская шпионка. Вы только посмотрите, какие у нее наглые глаза.
Тогда из наглых глаз Жанны потекли слезы.
Она вернулась домой поздно вечером. Может быть, в Париже и был большевистский консул. Париж большой, а этот консул не вывешивал никаких объявлений. Жанна обежала много улиц. Жанна была и в злом особняке на улице Греннель. Но Жанне никто не хотел сказать, как проехать в Москву.
Пройдя в свой закоулок, она сразу легла. Из кабинета до нее доходил зычный бас Халыбьева:
— Дорогой господин Ней, на правах будущего родственника я позволяю себе указать вам, что ваша племянница — испорченнейшая особа. Еще при жизни вашего несчастного брата она обращалась ко мне с самыми неблаговидными предложениями.
Вслед за этим наступила пауза. А потом неожиданно и дико прогромыхали спазмы хохота самого господина Нея:
— Вот как. Ну, спасибо, старина, за информацию. Мы, ха-ха, сделаем соответствующие выводы.
— Андрей, — прошептала Жанна, — Андрей, неужели ты не защитишь меня?
Но Андрей был далеко. Но Андрей в этот час, над заснеженной Москвой, повторял: «Тибумери, Тибумери». И страшное имя трущобы, где металась беззащитная Жанна, казалось ему неслыханно нежным.
Глава 15
О СЛОВАХ, НЕ ЗНАЮЩИХ ЛЮБВИ, И О ЛЮБВИ, НЕ ЗНАЮЩЕЙ СЛОВ
Великий писатель Жюль Лебо жил в особняке на тихой улице Сен-Пер, облюбованной антикварами и букинистами. Об этом знал весь Париж, и весь Париж мечтал пробраться за чугунные двери таинственного дома, о котором рассказывали такие завлекательные небылицы. Но Жюль Лебо был стар, все чаще он чувствовал замирание и дурноту, ноги его отекали, и жить ему оставалось немного. Поэтому, как господин Раймонд Ней над франками, жадно трясся он над оставшимися еще часами. Никто к нему не имел доступа. От этого слухи ширились. Уже не только дамочки за файвоклоком у Румпельмайера, но и литературные критики вечерних газет стали уверять, что Жюль Лебо, впав к старости в разврат, устраивает у себя оргии с участием монахинь, русских большевиков (из бывших военнопленных), омоложенных гермафродитов и даже обезьян. Когда же Жюль Лебо заявил в одной из своих книг, что он видит всю неизбежность близкой революции, более того, что эта неизбежность радует его, словом, когда он стал признанным врагом общества, слухи эти начали превращаться в саркастические статейки. Самые смелые предлагали даже объявить Жюля Лебо бездарным или, по крайней мере, совершенно исписавшимся. Но так как читатели привыкли с детских лет неизменно слышать о том, что Жюль Лебо не просто писатель, а писатель «великий», из этого ничего не вышло. Даже добродетельные члены академии, более всего на свете ненавидевшие революцию, были вынуждены присудить последнюю премию, в восемьсот тысяч франков, не кому-либо иному, а именно Жюлю Лебо за его книгу «Некоторые злоключения господина Бегемота», которая, по существу, являлась злейшей сатирой и на академию и на многое иное, столь же дорогое сердцам членов жюри. Но что было делать?.. Конечно, революционеров нужно сажать в тюрьму Санте, конечно, следует удвоить или даже удесятерить расходы на тайную полицию, но Жюль Лебо все-таки великий писатель!..
А присудив премию, члены жюри за вермутом, потирая для аппетита коленки, рассказывали друг другу:
— Этот Лебо совсем выжил из ума. Он заперся в своей берлоге и там женит единственного подписчика газеты «L’Humanité» на человекоподобной обезьяне, которую ему прислала из Сан- Франциско какая-то сумасшедшая почитательница. Вот завтра мы наверное увидим нечто весьма
