предместья, да и в самом Льеже — главный город департамента Урт, каким его объявила Революция.
Но это лишь одна часть диптиха. На заднем плане другой части — районы Рейна и Мозеля, которым Льеж обязан своим ранним, на рубеже второго тысячелетия расцветом, своей резной слоновой костью, своими эмалями, своими церковными книгами, величайшим расцветом Ренессанса при Каролингах и Оттоне. Это искусство, которое через Экс-Ла-Шапель сообщается с античностью и далее с Византией, без всякого сомнения — искусство имперское. Большой стиль купели в церкви Святого Варфоломея, созданной около 1110 года, не то опережает современность на четыре века, не то отстает от нее на тысячелетие. С одной стороны, он предвосхищает искусных ню и драпировки Гиберти6; с другой стороны, мускулистая спина принимающего крещение легендарного философа Кратона возвращает нас к римским барельефам эпохи Августа. Это произведение некого Ренье де Уи, который лепил на античный манер, невольно приводит на ум льежского философа, пантеиста Давида Динантского, который мыслил на античный лад и был сожжен в Париже в 1210 году на том месте, где теперь находится Рынок, за то, что вдохновлялся Анаксимандром и Сенекой. Quis est Deus? Mens universi [Что есть Бог? Всемирный разум (лат.).]. Почти наверняка отдаленные предки семейства Картье не имели ничего общего ни с упомянутым скульптором, ни с гениальным еретиком; в лучшем случае они восхищались прекрасной работой первого и возмущались идеями второго, если эти идеи до них дошли. Я упоминаю здесь, однако, это замечательное творение и эту замечательную судьбу, потому что мы слишком часто забываем о мощных токах, струящихся по сосудам из античности и пульсирующих в том, что мы напрасно считаем монолитным Средневековьем. Расположенный между Кельном Альберта Великого8 и Парижем Абеляра9, постоянно поддерживающий связь с Римом и Клерво, благодаря ездящим туда и обратно клеркам и служителям церкви, Льеж до конца XIII века остается вехой на дорогах мысли. Затем истощенный двумя столетиями гражданских войн, уже чреватый социальными потрясениями своего XVII века, город умудряется прозевать свой Ренессанс: Льеж связывает с Возрождением лишь тоненькая нить — несколько итальянизированных художников. Влияние французской изысканности очень рано налагает свою печать на льежскую знать, как позднее Просвещение найдет своих пылких приверженцев в среде постепенно складывающейся либеральной буржуазии. Но хотя Жан-Луи, Луи-Жозеф, Жан-Арну и Пьер-Робер при дворе князей-епископов Баварского дома говорят на французском языке Версаля не без легкого валлонского акцента, весь уклад, вся атмосфера вокруг них до самой Революции останутся такими же уютно старорежимными, как в маленьких немецких княжествах.
Эти родовитые люди, которых унизила бы коммерческая или банковская деятельность, принадлежат исключительно к числу землевладельцев, военных или духовных лиц или, что еще важнее, желают быть таковыми: в Средние века Комин возмущался тем, что местные каноники из дворян носят шпагу. Как все дворяне Священной Римской империи, они тщеславятся своими титулами, гербами, генеалогическим древом, красивыми побрякушками, которыми в равной мере дорожит, конечно, и французский дворянин, но льежцы не научились говорить об этом с улыбкой, что считается хорошим тоном во Франции. Несмотря на браки с богатой буржуазией, мечтающей об одном — раствориться в них, они образуют касту, которой выгода диктует приверженность некому статус-кво, и, как войско перед лицом противника, маневрируют по отношению к «низшим». Когда смотришь на другие бельгийские города, создается впечатление, отчасти, впрочем, ложное, что, несмотря на яростную борьбу партий и классов, дворянство, патриции, буржуазия и ремесленники иногда выступают единым фронтом: восставших знатных сеньоров, гёзов, поддерживает простонародная Фландрия, и они этим гордятся; графа Эгмонта оплакивает брюссельская чернь. Владение князей-епископов не знает подобных кратких вспышек священного единения. Борьба, с переменным успехом ведущаяся между знатью и простонародьем, постоянные обращения той и другой стороны к зарубежным союзникам, пустая трата ума и энергии, направленных на ничтожные или разрушительные цели, превращают льежскую хронику в типичный пример того беспорядочного политического возбуждения, которое характеризует три четверти политической истории всех городов-государств, не исключая истории Флоренции и Афин, пользующейся незаслуженным почтением.
В 1312 году ремесленники Льежа запирают и заживо сжигают в церкви Святого Мартина двести рыцарей, свершая таким образом свой Орадур10. В 1408 году после множества перипетий епископ Иоанн Баварский бросает в Маас главарей ремесленников, их жен, а с ними и священников, принявших сторону бунтарей. Дворяне опираются на герцогов Бургундских, чья феодальная власть уже отмечена фантастической роскошью заката, ностальгию по которой они передадут Габсбургам. Простолюдины, наоборот, станут пешками для Людовика XI, пешками, которые он может двинуть вперед на шахматной доске Европы, а при необходимости ими пожертвовать. Когда Карл Смелый заставил французского лиса участвовать в разграблении взбунтовавшегося Льежа и бежавшие в дикое безлюдье Арденн простолюдины погибли там «от холода, голода и сонливости» или были перерезаны восставшими сеньорами, которые желали снова войти в милость, Либер де Картье и его жена Иветта де Рютинган, без сомнении, одобрили такую решительную расправу. Но зато они, быть может, сожалели, что бургундцы уничтожили разбросанные по лесу и приносившие доход «железные мельницы», прообраз в этих краях будущей тяжелой промышленности.
Во время потрясений следующего столетия духовное княжество сохраняет верность чужеземному хозяину и таким образом обделывает выгодные дела. Весьма вероятно, что именно в Льеже были выкопаны пики валлонских гвардейцев, а пики солдат Вильгельма Оранского — в Валлонии, ведь контрабанда во все времена была почти официальным промыслом оружейников. Заваленные работой ремесленники, сами ни во что не вмешиваясь, похоже, неустанно подбивали к мятежам народ в других районах Нидерландов: впрочем, судьба фламандцев наводила на размышления. Бацилла ереси, судя по всему, в Льеже оказалась не такой тлетворной, как в других местах: здесь без труда избавляются от смутьянов-анабаптистов, чье учение повсюду пленяет отверженных; вдова одного из бунтовщиков, отправившись в Страсбург, вышла там замуж за некого Кальвина. Когда в 1585 году Жан де Картье сочетался браком с дочерью городского советника Бар-бой дю Шато, мужская часть свадебных гостей без сомнения радостно откликнулась на сообщение о том, что испанские войска вновь захватили Антверпен и Слейс; женщин, думается мне, больше интересовал туалет новобрачной. Зато лет тридцать спустя, когда сын Жана женился на Изабель Склессен, тоже дочери городского советника, дороговизна и интриги иностранцев, наоборот, вызвали в городе волнения; протестанты Соединенных провинций и христианнейший король в желании нанести ущерб Священной Римской империи поддержали требования простых людей, но вожаки этих бедолаг кончили плохо: те, кто заключил договор в Нимвегене11, отказались принять их посланцев. Наконец епископ одержал окончательную победу — то есть победу на целое столетие.
Под эгидой князя и его функционеров Льеж эпохи рококо, как и вся Европа погрязший в абсолютизме и в наслаждениях, проводит свои дни деятельно и относительно спокойно, пусть даже «гриньу» в узорчатых камзолах или в рабочих блузах иногда вышучивают элегантных «ширу»12 в шляпах, похожих на крылья ласточек и в черных атласных штанах до колен. Прежний предсиндикалистский пыл ремесленников, которые, кстати, и между собой боролись не на жизнь, а на смерть, угас, да и самих цеховых мастеров сменил пролетариат, еще не знающий, что его так зовут. Единственными вспышками, которые приходилось предотвращать или гасить бургомистрам из семьи Фернанды, были обыкновенные пожары, всегда представлявшие реальную опасность в городе кузнецов и оружейников. Этим, вероятно, и объясняется, что эмблему бургомистерских обязанностей видели в бочках из вываренной кожи, украшенных гербом города и фамильным гербом; выполнены эти бочки были по образцу тех, что передавали по цепочке, когда огонь опустошал мастерские и хижины, грозя перекинуться и на жилье господ. В одном из фамильных замков мне показали такие бочки — легко представить себе, что Луи-Жозеф, Франсуа-Дени, Жан-Арну, Пьер-Робер и Жан-Луи, не щадя своих сил, гасили также все очаги пришедших из Франции новых идей, которые вспыхивали в простонародье.
Впрочем, как и повсюду, соображения выгоды волей-неволей вынуждают знать и простолюдинов существовать в своего рода враждебном симбиозе. Без изделий своих оружейных мастерских епископ был бы всего-навсего жалким князьком, и его казначей Жан-Арну не знал бы, каким способом набить деньгами епископские сундуки. Но и благополучие мастеровых тоже зависит от того, насколько хорошо идут дела, то есть им нужно, чтобы в мире все шло заведенным порядком и не переводились покупатели на мушкеты для Семилетней войны, на седельные пистолеты, которыми Картуш13 простреливает головы путешественников и которыми Вертер воспользуется, чтобы покончить с собой, и на тонкие шпаги с резной рукояткой, которыми в гостиных Брюсселя позвякивают дворяне. В эпоху, когда уже считается, что возросшая троица
