производить на людей хорошее впечатление. Сделать это следовало хотя бы уже потому, что последнюю приличную работу он предложил мне более года тому назад.
Значения это не имело бы, будь я бережливее и не растрать деньги, которые Пьер заплатил мне за товар, доставленный из Амстердама. Но так уж вышло, что через несколько дней после того, как Пьер вручил мне мою долю (само собой, несколько меньшую, чем я рассчитывал), позвонил мой школьный дружок Майлс. Теперь Майлс трудится в Сити и неплохо зарабатывает; мы всегда пытаемся показать друг другу свою крутизну, вот я и похвалился, что получил очень крупную сумму за последний детективный роман. И Майлс настоял на том, чтобы я вложил эти деньги в дело, сулившее очень высокий процент. Я нисколько не сомневался в том, что получу прибыль, о которой он толковал, но не раньше, чем через три года, — этот срок я не мог распоряжаться своими деньгами. То есть на бумаге деньги у меня были, а с наличностью ситуация обстояла не так хорошо. Вот я и надеялся, что Пьер изменит сложившуюся ситуацию к лучшему.
Пьера я нашел, углубившись в Марсово поле. Он сидел на зеленом металлическом стуле у столика в периферийном ряду уличного кафе. С одной стороны к кафе примыкали карусель, баскетбольная и детская площадки, с другой — зеленая лужайка, на которой в более солнечные дни загорали или устраивали пикники парижане и гости столицы Франции. Перед Пьером стояла фарфоровая чашечка с эспрессо, чуть в стороне — чистая пепельница. Когда я направился к нему, он поймал взгляд официантки, убиравшей грязную посуду с соседнего столика, и заказал мне кофе со сливками. Потом поднялся, чтобы пожать мне руку, сощурился, обратив внимание на черные очки.
— Превращаешься в европейца, Чарли, да?
— Это заразное. Са va?[6]
— Ну да. А у тебя?
Я отпустил его руку.
— Все прекрасно. Работаю над новой книгой. «Вор и фанданго».
— О, tres bien![7]
— Жестом он предложил мне сесть. — И где сейчас великий мсье Фолкс?
— В настоящий момент в Рио. В шестнадцатой главе переберется на Кубу.
Пьер нахмурился.
— На Кубу? Чтобы что-то украсть?
— Еще не знаю. Но Фолксу нужно место, где спрятаться.
— А женщина?
— Обычно он знает, где ее найти.
Я подмигнул и больше ничего не сказал. Много лет я общался с Пьером исключительно по телефону, и наши непосредственные контакты вызывали у меня двойственное чувство. Я даже задавался вопросом: не лучше ли поддерживать прежний порядок и оставаться в рамках деловых отношений? Мы всегда разговаривали очень вежливо, но в последнее время я почувствовал, что мы на грани освоения новых территорий. Речь шла о дружбе, и по собственному опыту я знал, что это не очень хорошо, поскольку налагало новые обязательства: никогда не хочется подвести друга.
Как ни странно, за годы нашего телефонного общения Пьер оставался одним из тех немногих людей, кто не ассоциировался у меня с каким-то образом. Я воспринимал его, как окутанный покровом тайны голос на другом конце провода. Поэтому при нашей первой встрече меня не удивил ни его возраст (он готовился разменять седьмой десяток), ни лиловое родимое пятно вокруг левого глаза. Оно создавало ощущение, что правая половина лица движется на тебя, тогда как левая тормозит, оставаясь в тени. Если вы подумали, что из-за родимого пятна лицо Пьера становилось зловещим, то напрасно. Наоборот, пятно придавало ему невинный вид. К тому же человек, одевающийся, как Пьер, не мог вызвать опасений. Сегодня он был в спортивной рубашке лимонного цвета, в синем шелковом шейном платке, светло-коричневых чинос и кремовых туфлях из мягкой кожи.
Я сел и по привычке оглядел соседние столики. Ажиотажа в кафе не наблюдалось. Компанию нам составляла француженка средних лет в очках, которая маленькими кусочками скармливала круассан сидевшей у нее на коленях собачке, и строгого вида мужчина, перед которым на столе лежала дорогая цифровая видеокамера. Джентльмена (он сидел ближе дамы) отделяли от нас добрых пять метров. Я говорю джентльмена, потому что он был в костюме-тройке и соломенной шляпе. Джентльмен сидел лицом к нам, так что я разглядел блеск золотой цепочки карманных часов, когда он опустил газету, чтобы перевернуть страницу. Перед ним рядом с чашечкой кофе стоял транзисторный радиоприемник, радио он слушал через наушники и поэтому, подумал я, вряд ли мог разобрать хоть слово нашего разговора.
— У тебя есть что-то для меня? — спросил я Пьера.
Он кивнул, пригубив эспрессо.
— Тебе интересно? Я думал, может, с твоей книгой…
Взмахом руки я отмел его сомнения.
— Мне интересно.
— Хорошо. — Он подождал, пока официантка поставит передо мной чашку кофе и отойдет. Кофе пахнул отлично, даже сквозь слой вспененных сливок. — А твоя рука? — По голосу чувствовалось, что он сожалеет о необходимости задать этот вопрос.
— Нормально. — Инстинктивно я убрал правую руку под стол, потом улыбнулся, осознав, что делать этого не следовало, и, пожав плечами, протянул руку к Пьеру, повернул ее ладонью вверх. Он пощупал раздувшиеся суставы среднего и безымянного пальцев. Безымянный палец чуть искривился в последние месяцы, и, по правде говоря, его вид тревожил меня больше, чем подагрическая боль суставов. Пьер мягко нажал на распухшие суставы, и я постарался не поморщиться.
— У меня есть лекарства. Таблетки. И ампулы для инъекций, если станет худо, — сказал я.
— Слишком худо, чтобы работать?
— Пока до этого не дошло. — Я убрал руку. — Я могу печатать. И вскрывать замки. Указательный палец в полном порядке, а это главное.
Пьер кивнул, откинулся на спинку стула. Моргнул, левым глазом чуть позже правого. Отличную мы составили пару — скупщик краденого с родимым пятном на лице и взломщик, страдающий артритом.
— Работа простая. Но мой клиент… осторожен.
— Они не хотят ошибок?
— Совершенно верно. Ты должен взять только одну вещь.
— Какую?
— Картину.
Я чуть не задохнулся. Мне всегда казалось, что профессионального взломщика нужно нанимать именно для кражи картин. Деньги, к примеру, грязные бумажки в сравнении с ними, а иметь дело с наркотиками я всегда отказывался. И потом такая кража имела свои плюсы. Как правило, клиент хотел заполучить картину, чтобы любоваться ею в одиночестве, и это сводило риск к минимуму.
— Какого художника? — спросил я.
— Подписано Мэньи. Начало двадцатого столетия.
Я даже немного расстроился. Полагаю, каждому свойственно честолюбие, вот и я надеялся когда- нибудь украсть что-то особенное. Картину Дега, даже Сезанна. Что ж, видимо, время еще не пришло.
Я выдохнул.
— Описание есть?
Пьер сунул руку в карман рубашки, достал полароидную фотографию и положил на стол передо мной. Я ее взял, всмотрелся. Увидел не так много, как хотелось бы. Сделали фотографию при вспышке, которая «смазала» изображение.
— Разумеется, масло, — пояснил Пьер. — Уличная сценка на Монмартре. Цветочница и молодая женщина с зонтиком…
— Фотография ужасная.
— За картину ты получишь десять тысяч.
Я изогнул бровь.
— Правда?
— Oui.[8]
