нашем лесоучастке был, сегодня в такую рань сюда пришел?
— Наверно, гвардии майор расшевелил, — высказывают некоторые предположения, заметив подходящего к директору Столетникова.
— Замполит кого хошь расшевелит, — поддерживали другие и подходили к трибуне.
— Товарищи лесорубы! — покрывая шум, выкрикнул Заневский. — Вчерашний день на вашем лесоучастке ознаменовался двумя рекордами. Звено Верхутина заготовило и вывезло полторы дневных нормы, а лесоруб этого же звена Уральцев дал Родине двадцать восемь кубометров строевого леса!.. Звено Верхутина показало, что не только отдельные лесорубы могут работать по-стахановски, но и коллективы. Желаю успеха вам, товарищи, и объявляю благодарность, а Уральцева премирую отрезом на костюм!..
— Ну, что, милая, — насмешливо улыбаясь, сказал Николай стоящей невдалеке Татьяне, — кто от кого отстал?
«Ах, вот как, — возмутилась Русакова, — ты только из-за этого и старался, чтобы мне доказать?» — И Таня, — она потом сама не знала, как это получи-лось, — крикнула:
— Вы поспешили с премией, товарищ директор, — раздался ее звонкий голос, — сегодня-то единоличник вполовину меньше сделает!
Лесорубы зашумели: одни — возмущенные дерзкой выходкой трактористки, другие — поощрительно. Таня с мольбой посмотрела на Верхутина и Веселова, ища поддержки.
— Правильно, Таня, — шепнул ей Григорий и крикнул, повернувшись к трибуне: — Мне сказать разрешите, товарищ директор!
— Товарищи! — начал Верхутин. — Правильно сказала Русакова, назвав Уральцева единоличником. Он откололся от звена, отказался от нашей помощи, не послушал наших советов. Вчерашним рекордом он никому не принес славы — ни себе, ни звену. Несколько дней подряд рубить лишь «карандаши» и едва выполнять норму, а потом приняться за толстоствольный, кубатурный лес — это каждый сможет! Если сложить его ежедневную выработку со вчерашней и разделить на рабочую неделю, то получится понятная каждому картина. В результате он обманул только себя…
— Ве-ерна-а!
— Это не рекорд! — раздались голоса, и лесорубы зашумели.
— Я хочу, товарищи, при всех вас обратиться к Уральцеву. Ты, Николай, хороший лесоруб, работать умеешь — этого у тебя никто не отнимает, но ты станешь плохим, если не будешь идти со всеми. Мы, члены звена, еще раз предлагаем: включайся в общую работу, не бойся, меньше не заработаешь! А если тебе не по сердцу, если считаешь себя выше нас, работай единоличником. Только уходи из звена, не мешай нам!
Раздались одобрительные возгласы, аплодисменты.
«Ну и язва, что наделала!» — с негодованием подумал о Татьяне Николай и, подойдя к директору, положил у его ног на трибуну сверток.
— Я отказываюсь от премии… значит, не заработал, если так люди говорят…
А в стороне стояла Воложина и покусывала губы.
«Нахалка, — ругала она Русакову, — совести у нее нету… Но ничего, она еще поплатится за все, спохватится, да поздно будет!»
39
— Вот, Таня… значит, так… значит, все между нами кончено. Ну, что ж… пусть по-твоему будет…
Таня выслушала эти слова в безмолвном оцепенении.
Что-то давило плечи, и было это «что-то» такое тяжелое, что девушке казалось — не выдержит она, упадет, разрыдается…
Николай дал себе слово не думать больше о Татьяне. Но когда первая обида прошла, он стал вспоминать слова Татьяны и Верхутина и, к собственному удивлению, увидел, что они правы.
«А правда, какой же это рекорд, когда я три дня тютелька в тютельку норму давал? Поставил рекорд, а на другой день чуть больше половины прежнего сделал… а звено и позавчера, и вчера, и нынче заготовило и вывезло не меньше, чем тогда…»
Вывод этот ошеломил его.
«Что же мне делать? Пойти к ребятам? Это можно. Простят, примут к себе. Но с какими глазами идти к Тане, как объяснить случившееся с Зиной?»
Недавно встретились случайно. Глянули друг на друга и, покраснев, отвернулись — стыдно.
— Коленька, ты чего не заходишь? — спросила Зина, не поднимая глаз.
— Не знаю… ты извини, я… мне неудобно…
— Ты не виноват, — еле слышно сказала Воложина.
— Все равно… я не знаю, что делать… как это случилось?
— Не будем, Коленька, говорить… что случилось — останется, теперь не изменишь!
— Я не могу сейчас с тобой встречаться, у меня тут, — Николай показал на грудь, — сам не знаю, что творится… все спуталось, перевернулось… дерьмо какое-то…
— А ты не думай ни о чем, займись чем-либо и забудешь, — вздохнув, тихо проговорила Зина.
— Да-да, надо чем-то заняться, — как в бреду пробормотал Николай и пошел в свою комнату. Сел за стол, сдавил ладонями виски.
«Таня, Танюша, как мне тяжело!.. Я не знаю, что делать, я заплюхался, я пропал!»
Он вскочил, заходил по комнате, не замечая сумерек, не догадываясь включить свет.
«А кто виноват, что я пошел к Зинке?.. Если бы Татьяна не разозлила меня, я бы не оказался там… А почему она злила меня? Может, не любила, а просто развлекалась, как кошка с мышкой?»
Мысль понравилась. Она оправдывала поступки, обвиняла Татьяну.
«Ну, да! Иначе бы не закричала: «Единоличник!» Это она подговорила Верхутина и ребят, чтобы против меня сказали, а я еще любил ее…»
И он уже поражался подлости Татьяны, задыхался от негодования. Николай ударил по створкам, и окно распахнулось. В комнату вместе с прохладой ворвались комары. Они носились над головой, назойливо пища, нещадно жалили его, но он ничего не замечал.
«Ты смеялась надо мной, — мысленно говорил Николай Татьяне. — Ты подлая, двуличная. Вот приди, в глаза то же скажу!»
И будто по чьему-то велению, постучав, в комнату вошла Таня.
— Извини, Коля, что потревожила, — сказала девушка, сдерживая волнение. — Я давно сделала мережку на твоих занавесках, возьми, пожалуйста.
Она подошла к столу, положила стопку выглаженных марлевых занавесок, задержалась.
Девушке казалось, вот-вот Николай подойдет к ней… Она ждала секунду, другую, пятую, чувствуя, как что-то холодеет в груди, как на глаза навертываются слезы. И не выдержала, рванулась к двери, выскочила из комнаты и разрыдалась у себя, дав волю обиде…
