Цицероновы беседы Тускуланские, они много принесли мне пользы и утешения в скорбях моих“[242].
Латинская речь Тимковского о греческих и римских доблестях, произнесенная в торжественном собрании 1811 г., вызвала всеобщее восхищение как образец изящества и простоты латинского стиля. Престарелый Маттеи видел в бывшем своем ученике преемника, который превзойдет учителя.
Талант и увлечения Тимковского касались не только древних языков. Из новых языков он владел немецким, французским, английским и польским, любил философию и не последнее место в своих занятиях отводил истории. По просьбе Общества истории и древностей российских Тимковский начал публикацию Повести временных лет по Лаврентьевскому списку с критическим анализом языка Нестора. Профессор поставил под сомнение распространенное в XVIII в. утверждение, что Нестор является также автором Киево-Печерского патерика, указывая на несходства этих памятников. Тимковскому также принадлежит, к сожалению утраченный, комментарий к „Слову о полку Игореве“. Пример Тимковского показывает нам, каким образом первые специалисты в области изучения древнерусской литературы происходили из филологов-классиков, которым доскональное знание древних языков позволяло лучше понимать свой собственный.
Напряженный труд, ослаблявший зрение, и болезни подорвали здоровье Тимковского, который умер в 1820 г. в возрасте 35 лет, не успев закончить многие из задуманных работ.
П. А. Сохацкий, профессор эстетики и древней словесности до 1809 г., принадлежал к поколению ученых прошлого, XVIII, века. Как знаток античной литературы, он был одним из учителей Тимковского, а в преподавании эстетики сочетал „свои сведения в древней словесности с новейшими взглядами философов и критиков своего времени“, выстраивая перед студентами стройное здание эстетики классицизма, развившегося в конце XVII–XVIII вв. во Франции и обогащенного античными исследованиями и воззрениями Винкельмана. Из новых трудов Сохацкий перевел и издал учебник эстетики Мейнерса, геттингенского корреспондента Муравьева.
Лекции Сохацкого по эстетике привлекали многих студентов. В них профессор доказывал, что „необходимым условием истинно изящного произведения должно быть сочетание внешней прекрасной формы с таким внутренним содержанием, которое в основании своем имеет истину, правильность, благоприличие и благородство“. Источником художественного представления являются идеальные образцы, примером которых для Сохацкого служат творения античности. Соединяя с чувством красоты понятие о стройности, гармонии и спокойствии, Сохацкий тем самым выступает как убежденный критик романтизма, видя в нем „мрачность, какую-то эстетическую темноту“, противостоящую радостной и светлой классике, признак упадка искусств и „изнеможения гения“[243].
С 1793 г. Сохацкий отстаивал свои взгляды в выпускаемом им журнале (имевшем различные заголовки, с 1802 г. — „Новости русской литературы“). Характерно, что Карамзин никогда не принимал участия в журналах Сохацкого и даже был осмеян там в одном из стихотворений, принадлежавшем перу Голенищева-Кутузова. Вместе с Сохацким в 1790 г. начал издавать свой журнал профессор российской риторики М. Г. Гаврилов, бывший до этого преподавателем немецкого языка. В его „Историческом, статистическом и географическом журнале“ помещались в основном немецкие переводы из Гамбургского журнала, а также небольшие сочинения издателя. Лекции Гаврилов читал по руководству Ломоносова.
П. А. Сохацкий вместе с Гавриловым и некоторыми другими профессорами послужил связующим звеном, через которое идеи классицизма в русской литературной критике перешли в XIX век и нашли свое новое яркое воплощение в работах А. Ф. Мерзлякова.
На 1804–1812 гг. приходится наиболее плодотворное в творческом отношении время работы Мерзлякова в Московском университете — годы молодости, литературной славы, популярности в студенческой среде. Его стихи выходят во многих московских журналах. Занимая своего рода официальную должность первого стихотворца Московского университета, Мерзляков одновременно с торжественными одами на заказ пишет стихи совершенно другого характера, переводит античную лирику. В 1810 г. в подмосковном имении своих друзей Жадочи он создает замечательный цикл песен, среди которых прославленный романс „Среди долины ровныя…“[244] Для раннего поэтического творчества Мерзлякова характерно стремление создать образцы русской героической поэзии, приближаясь к духу суровой античной поэзии гражданских подвигов. Интерес к античности, как к подлинному народному миру, переполненному жизненной силы, обусловил в дальнейшем обращение Мерзлякова к русскому национальному стихотворному богатству, когда поэт, развивая идеи Дружеского литературного общества, в публичной речи 1808 г. выдвинул принцип создания национально-самобытной литературы. При этом Мерзляков не принимал как „легкую поэзию“ последователей Карамзина, так и позицию романтического индивидуализма, и в борьбе с ними обращался к традициям XVIII в. Эта тенденция впоследствии отдалила его от новых путей развития поэзии, заставляя видеть в Мерзлякове отпечаток архаизма[245].
С университетской кафедры А. Ф. Мерзляков читал риторику, поэзию, российское красноречие. Руководством по этому курсу служил немецкий учебник Эшенбурга, вышедший в 1822 г. в переводе Мерзлякова под названием „Краткое начертание теории изящной словесности“. Однако эта книга, авторство которой часто ошибочно приписывают самому Мерзлякову, далеко не полностью отражает его эстетические идеи. С одной стороны, в своих критических статьях 1810-х гг., а также в частично опубликованном курсе лекций, которые профессор читал весной 1812 г. в доме кн. Б. В. Голицына, Мерзляков дает наиболее развернутую в русской критике классицистическую концепцию сущности искусства, восходящую к трудам Батте и Буало.
„Разработанные им некоторые общие принципы эстетики как науки, в особенности, решение Мерзляковым проблемы отношения искусства к действительности (где подчеркивался его идейно- воспитательное значение), сохранили свою ценность. Идеи Мерзлякова противостояли некоторым ретроградным сторонам эстетики романтизма как зарубежной, так и отечественной, и в этом отношении он стоял на тех же позициях, что и декабристы“. С другой стороны, „как и всякий переходный этап, эта теория содержала в себе черты и старого, и нового, проистекающие из критики классицистического искусства, которую давал сам же Мерзляков, так что эту критику можно считать самокритикой классицизма, из обобщения опыта классицизма и стремления наметить пути вскрытых анализом несовершенств и пороков, из разработки коренных проблем эстетики“[246]. В качестве лидера передовой русской критики 1810-х гг. Мерзляков являлся непосредственным предшественником декабристов[247].
Письма Мерзлякова к В. А. Жуковскому и другие источники дают нам уникальную возможность проследить, как формировался сам облик профессора от его первого появления перед учениками до завершения преподавательской деятельности. Летом 1803 г. Мерзляков, блестяще окончивший университет, окруженный друзьями по Дружескому литературному обществу (из которых один — Жуковский — живет сейчас в деревне), мечтает о поэтической славе, готовится ехать в Петербург. Однако 24 августа он пишет другу: „Университет, согласно с твоим желанием, не хочет отпустить меня теперь в Петербург. На тебя не могу сердиться за это желание, но университету долго не забуду этого. Сегодня еду в первый раз учить класс Алтонского“. Через некоторое время он делится с Жуковским первыми впечатлениями: „Я пустился во все ученые мытарства. У меня на руках класс Антонского и часть класса Чеботарева. Я для этой каторги еще новичок. Пишу, перевожу, выписываю, составляю, одним словом, хочу быть со временем путным профессором“. Таким образом, первый год преподавания сопровождается добросовестным трудом, искренним желанием Мерзлякова улучшить изложение предмета. Как он сам замечает, „нынешние мои университетские занятия полезны для меня самого. Может быть, никогда не принудил бы я себя столько прочесть, сколько прочитал в эти четыре месяца“. Однако поэт вовсе не думает о профессорской карьере, он полон иных планов, мечтает целиком предаться любимому занятию — стихам: „Ученые Московские живут точно так, как ты, — обращается он к Жуковскому, — и переход в деревню из университета очень недалеко. Я ограничил себя в рассуждении времени, которое должно мне пробыть в университете; года два, не больше, и я вольная птаха“ (7.07.1804 г.)[248].
Два года приносят Мерзлякову и удачу и горе. Состоялась долгожданная поездка в Петербург („это
