посещали и другие русские студенты (за исключением медиков Воинова и Двигубского, которые учились отдельно), так что, чтобы лучше организовать усвоение пройденного материала Тургенев «уговорился с другими собираться и говорить между собою о том, что мы в эту неделю слушали на лекциях». Тогда же он близко сдружился со своими товарищами: с Гусятниковым, который, по его мнению, «совершенно посвятил себя учению и наиболее древностям»; с Фрейгангом, «добрым и умным молодым человеком, желающим, также как и я, учиться — а не просто вояжировать с пустотою в сердце» [435].
О серьезности научных интересов Тургенева свидетельствуют и те частые личные беседы, которые он вел с гёттингенскими профессорами. Например, с Буле Тургенев беседовал о Канте и его философии, причем ученый «с негодованием» рассказывал русскому юноше о том, что «нынешний прусский король, бывая часто в Кёнигсберге, не только не посетит, но и не спросит о Канте». В дальнейшем, Тургенев прилежно слушал лекции Буле по логике и метафизике, из которых выносил, по его мнению, «благодетельные следствия»: он записывает в дневнике, что «метафизика держит в деятельности способности мыслить и делает способным к мысленному напряжению, что для моей природной лени очень хорошее лекарство»[436]
Наиболее любопытные, на наш взгляд, строки писем из Гёттингена свидетельствуют не просто о гостеприимном отношении здесь к русским студентам в начале XIX в., но о присутствии своего рода «русской партии» профессоров, испытывавших горячую симпатию к России и приветствовавших ее уроженцев, которые приезжали сюда за европейской ученостью. Возникает естественный вопрос: какие причины определяли такое отношение ученых и почему оно так ярко проявлялось именно в это время?
В 1802 г., когда с подписанием «всеобщего мира» (Амьенского договора) Европа, наконец, вздохнула свободно после десятилетия непрерывной войны, для Гёттингенского университета наступила «золотая пора». Сюда устремились студенты со всей Германии. Особенно много среди них было дворян: даже из таких старых университетских городов, как например Лейпциг, титулованные родители предпочитали посылать сыновей именно в Гёттинген (а Александр Тургенев вспоминал о пребывании здесь даже баварского принца). В университете было много датчан, шведов, венгров, приезжали студенты из английских земель («чудаки с карманами полными гиней»), был и один англичанин с недавно завоеванной Мальты. Приезжие французы также пользовались здесь почетом, причем в их число входили сыновья известных деятелей Французской революции (например, у Гейне учился сын живописца и революционера Давида). С территории Российской империи университет наполняли, как уже было сказано, лифляндские и курляндские бароны (русские студенты хотя и дружили с ними, но предпочитали жить отдельно, своей особой колонией).
С другой стороны, ощущения прочности мира не было. Рядом с притихшим на время хищником — наполеоновской Францией — раздробленные немецкие княжества чувствовали себя беззащитными, и неудивительно, что взоры многих обращались в сторону могучего «северного соседа». Особенно привлекала их в России личность молодого императора Александра I и провозглашенная им политика либеральных реформ. Симпатии к современной России у немецких ученых сочетались при этом с интересом к изучению ее истории, природы, населения, торговли и т. д.
Самым пламенным гёттингенским «поклонником» России был, конечно, Август Людвиг Шлёцер. Александр Тургенев, побывав на его первых лекциях, писал родителям в Москву: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества»[437] .
Шлёцер горячо приветствовал восшествие на престол Александра I и начало нового этапа реформ в России, что как будто подтолкнуло его к завершению одного из главных дел жизни: в 1802 г. вышли в свет первые тома «Нестора» — прекрасно откомментированного критического издания «Повести временных лет», первого памятника российского источниковедения. Шлёцер посвятил свой труд Александру I, и в ответ был удостоен высочайшего рескрипта, составленного в очень лестных выражениях, и ордена. На своих лекциях Шлёцер совершенно искренне превозносил императора Александра, видя в нем продолжателя той просвещенной политики, которая воссоединяла Россию с другими европейскими странами. Тургенев вспоминал об одной из его лекций: «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озарятся лучами его? Давно ли Петр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив — какая деятельность в Государе рассаждать Науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! „Смотрите!“ вскричал Шлёцер, указывая на усаженную Русскими лавку: „вот тому доказательство!“»[438].
Эти высказывания Шлёцера тем более льстили самолюбию наших студентов, поскольку отношение профессора к германским государствам было весьма критическим. Касаясь современных политических предметов, он часто мог остро обличать какого-нибудь немецкого властителя — корыстолюбца, предающего интересы своего княжества ради собственного обогащения. Россия увлекала Шлёцера именно как великая европейская держава. Сравнивая ее с наполеоновской Францией, он говорил: «Между тем, как необузданная Франция предписывает законы почти всей Европе, пусть осмелится она хоть малейшую нанести обиду всемогущей, но не употребляющей во зло своего могущества России и нарушительница всеобщего покоя претерпит должное наказание… Они одни только держат равновесие в Европе. Та и другая сильны; но могущество одной благословляют, а другой проклинают»[439] . (Опасения ученого вполне оправдались, когда летом 1803 г. французы без боя заняли ганноверские владения и Гёттинген, к счастью, не нарушив жизнь университета.)
Общение русских студентов со Шлёцером не ограничивалось только часами лекций: так, профессор, заметив интерес Александра Тургенева к истории, сразу же пригласил ходить к нему по вечерам и спрашивать истолкования любых трудных мест его курса. Студенты замечали, как особенно расцветал Шлёцер в домашнем общении: о
Случались во взаимоотношениях Шлёцера с русскими студентами и курьезные истории, об одной из которых рассказывает в своем письме Гусятников. Мартын Пилецкий (в будущем — инспектор Царскосельского лицея, печально известный своим столкновением с юным Пушкиным), уроженец г. Чугуева на Слободской Украине, служил до приезда в Гёттинген казачьим унтер-офицером. Когда, представляясь Шлёцеру, Пилецкий упомянул об этом, тот «отпрыгнул на десять шагов назад и поднял руки вверх». Причиной такой, естественно, преувеличенной в описании комичной реакции было «предубеждение, господствующее в Германии против казацкого народа» (можно вспомнить, какое «увлечение» казаками вскоре затем прокатилось по Германии да и вообще по всей Европе в период заграничных походов русской армии 1813–1814 гг.!). Шлёцер же завершил сцену обращенными к Пилецкому словами: «Вы — желанный гость, и тем более, поскольку в состоянии это предубеждение опровергнуть делом», и обещал ему всяческую помощь. Вскоре после этого знакомства привести к ним «казака», чтобы предложить ему свои услуги, просили у русских студентов и другие гёттингенские профессора [441].
Вообще же, раскрывая свои лучшие душевные качества в общении с русскими студентами, почти достигший семидесятилетия Шлёцер вел себя с ними как отец, опекал, поддерживал в трудные минуты. Например, именно он передал Александру Тургеневу письмо, в котором сообщалось о смерти в Москве его старшего брата Андрея. Гусятников пишет, что во время его болезни зимой 1804–1805 гг. Шлёцер навещал его несколько раз, а когда тому пришло время покинуть Гёттинген, «прощался со мной по моем выезде с такой нежностью, как только с сыном своим прощаться может»[442]
