организаций, от коллег, друзей и родственников — дело в том, что во время войны у многих были изменены номера телефонов, многие жили не в своих квартирах, а у близких и знакомых. Иногда какому-либо учреждению нужно было уточнить инициалы писателя. Представители правительственных, партийных и государственных организаций часто разыскивали А. Фадеева. Тогда дежурный либо давал номер телефона квартиры, где тот тогда жил, либо отправлял к Фадееву курьера с сообщением. Во время чтения записей того периода иногда создается впечатление, что дежурные были нужны только для розыска руководителя Союза писателей. Типична запись, сделанная З. Рихтером 13 апреля 1942 года: «В 23 часа 15 м. на квартиру Антокольскому, где живет Фадеев, с письмом Болехова был послан курьер Новожилов»[493]. Кстати, один из дежурных обратил внимание на то, что имевшиеся списки телефонов и писателей, находившихся в Москве, во многом не соответствовали действительности.
Вопросы задавались иногда самые неожиданные. Например, 14 июля 1943 года «некто, назвавшийся удмуртским писателем, наводил справки о методике [неразборчивое слово] литерных обедов, но, узнав об их качестве, отказался от дальнейших расспросов»[494] .
Использование Правления в качестве справочного бюро навевало на дежурных тоску. Проскучав двенадцать часов, Д. Бродский поместил в дневнике дежурств отчет в стихотворной форме:
Во время войны писатели не изменяли своей прочно укоренившейся привычке в любых жизненных обстоятельствах обращаться в ССП. В дневнике дежурств 25 ноября 1942 года сделана запись: «Около 8 часов позвонила Торкина о том, что член союза Роза Абрамовна Розенталь разбила на улице себе руку, находится в ПНП. Пункт неотложной помощи не может предоставить транспорта, чтобы доставить пострадавшую в институт Склифосовского. Требуется в этом отношении помощь союза»[496]. Сохранилась запись Д. Бродского о другом эпизоде, случившемся 5 марта 1943 года: «В 3 30 ночи был разбужен т. Сергеевой (дежурила в 4 комнате), которая позвала меня к телефону. Оказалось, что А. Первенцев еще в 12 ч. ночи стучался в дверь, сообщая, что его, якобы, ограбили, и просил, чтобы ему помогли дежурные. Об этом сторожиха весьма путано сообщила дежурившим т. Митрофанову, Дружинину. Я об этом осведомлен не был, так как прилег отдохнуть. Первенцев обрушился на меня, отчаянно ругаясь, кричал, что мы все поступили не по-товарищески, что должны были немедленно прийти ему на помощь и т. д…
В 4 ч. ночи к Первенцеву на квартиру отправился Митрофанов и ему досталось от свирепого хозяина!»[497] Кому-то явно не понравилось поведение Д. Бродского в данной ситуации: на листе появилась язвительная приписка печатными буквами: «Очаровательная наивность», а внизу эпиграмма, написанная той же рукой:
В помещении Правления Союза писателей в военное время проводилось медицинское переосвидетельствование литераторов. Есть об этом запись от 19 декабря 1942 года: «Был представитель от военного комиссариата, осматривал помещение для военной комиссии по переосвидетельствованию писателей. Просил приготовить коврик, умывальник, полотенце, мыло»[498].
Для писателей дни, проведенные на дежурстве в Правлении, считались потерянными. Особенно тяготила тоска, когда по какой-либо причине не работал телефон. Например, случилось подобное 25 апреля 1943 года: «Все подвластные мне телефоны не работают — испорчены. Я совершенно отрезан от внешнего мира. Дежурство теряет почти всякий смысл»[499].
Чувство оторванности от мира усиливало отсутствие в помещении Правления радиоприемника. Казалось бы, часы тишины и покоя литераторы должны были использовать для творчества или чтения, но не тут-то было. В комнате дежурных была только одна тусклая лампочка, писать и читать при свете которой было невозможно.
Помещение было грязным, повсюду стояли консервные банки, наполненные окурками, а в воздухе клубился махорочный дым. В комнате стоял письменный стол с телефоном, графин с водой и стаканом, были также стулья и старый узкий диван — вот и вся обстановка, в которой литераторы проводили свое дежурство. З. Рихтер записал 5 апреля 1942 года: «Помещение правления союза не проветривается, всюду окурки, настольной лампы нет — работать невозможно»[500] .
Другой, оставшийся неизвестным, дежурный 11 июня 1942 года просил выделить пепельницы, телефонную книжку, еще один графин с водой и к нему стаканы и полоскательницу, а также радио[501]. Была и такая запись: «Надо бы принести подушку. В ночи, когда нет тревоги, можешь отдыхать, можешь читать… Второй год как дежурим и просим о подушке. Неужели это так сложно?»[502] При этом обращает внимание то, что сами дежурившие ничего не хотели сделать для улучшения своего положения. Они лишь писали, просили, жаловались, но приложить к чему-либо руки — убрать за собой окурки и грязь, принести лишний стакан для воды — было, очевидно, ниже их достоинства.
Условия дежурства породили у Д. Бродского целый «поэтический цикл». 8 ноября 1943 года он поместил в служебном дневнике такие строки:
Творческое вдохновение посетило его и во время другого дежурства:
