планы.
— Оленька, я, кажется, переоценил свои возможности, — дедушка не мог подавить вздох. — Боюсь, я могу тебя подвести: надо так быстро опускаться на колено! Чтобы в музыку уложиться. Но ты обязательно должна танцевать. Обязательно. Знаешь, — тут дедушка постарался говорить нарочито беспечно, — я попросил Володеньку меня заменить. И он согласился. С радостью.
Мама фыркнула, но представившуюся возможность не отвергла. К тому же выяснилось, Марсём тоже пригласила В.Г. принять участие в бале — вместе с перерожденными жабастыми. Так что он вполне мог совместить возложенные на него обязанности.
Теперь все вокруг — и дома, и в школе — были заняты исключительно мыслями о бале.
Дневник Марсём
…Когда мне было одиннадцать, родители призвали меня «поговорить». Они сидели в кухне, за пустым столом, с торжественными выражениями на лицах.
Отец постарался говорить мягко и доверительно: «Видишь ли, у нас в жизни изменения. Мы с матерью решили разойтись». Это было почти невыносимо, поэтому я с поспешной готовностью согласилась: «А-а-а… Ну, расходитесь. Раз решили. Только бумаг никаких не подписывайте. Вдруг потом передумаете!» Почему-то мне казалось, что корень зла в этих самых бумагах. «Мы уже все подписали, — в отличие от отца мама держалась строго и независимо. — И папа теперь будет жить отдельно. Но ты сможешь ходить к нему в гости». Я сказала: «Ладно. Буду ходить». — «Ну, тогда все». Я повернулась и ушла. А отец собрал свои вещи и переехал жить в школу.
С этого момента все разговоры, так или иначе касавшиеся семейной жизни, мама начинала фразой: «Запомни: нужно быть гордой!»
Иногда сообщение имело более развернутый вид: «А то некоторые видят смысл жизни в стирке вонючих носков!» По-моему, отец всегда сам стирал себе носки. Но теперь это было неважно. Теперь я должна была усвоить: «Стирать мужские носки — ниже всякого достоинства. Совершенно не годится стирать чьи-то носки».
Мама никогда не говорила об истинных причинах, пробудивших в ней приступ гордости. Я узнала об этом много лет спустя: у отца, тогда директора школы, случился роман с районной начальницей. И кто-то маме об этом настучал. Отец был сознательный, роман быстро кончился. Но мама уже подала на развод.
После этого она стала истязать себя работой и между сменами — первой и второй — доводить до моего сознания: у нас очень мало денег. Но жаловаться нечего. И некому. Лучше отсутствие денег, чем стирать мужские носки и проводить жизнь среди грязных кастрюль, обслуживая не пойми кого и не пойми зачем. Видимо, ее женское горе я должна была разделить с ней по полной.
Накануне очередного учебного года мама достала откуда-то из глубины шкафа ботинки — огромные, коричневые, с острыми носами. Такие тогда никто не носил. «Это бабушкины. Новые не проси». Я не спорила. К этому времени я уже начиталась Диккенса и Гюго и находила в бедности нечто романтическое. В это можно было играть. И я играла.
Я зашивала дырки на колготках разноцветными нитками — чтобы было видно; на них нет живого места. Это роднило меня с Козеттой и другими «бедными честными девушками» прошедших столетий. А потому обещало неожиданные, непременно счастливые превращения в будущем.
Но ботинки были слишком ужасные. Они плохо вязались даже с тем образом «благородной бедности», который я культивировала в своем воображении. Поэтому я продумала тактику: прихожу в школу раньше всех, прячусь за учительской раздевалкой и быстро переодеваюсь. Тогда никто не увидит. А гулять можно в кедах. И мне, в общем-то, везло.
Зато мои ботинки увидел отец. Я пришла к нему в гости в этих ботинках, Йон увидел. «Слушай, мать что — не может тебе обувь купить? На что она деньги тратит?» — он даже поморщился, глядя на мои ноги. Но я уже усвоила: нужно быть гордой. Нужно защищать женскую честь. От любых посягательств со стороны мужчин — от стирки вонючих носков, от требования новых ботинок. Неважно, от чего. Поэтому я набрала побольше воздуха и сказала: «Не нужно считать чужие деньги».
Получилось громко и четко. Мне и в голову тогда не пришло, что отец платил матери алименты и считал себя вправе видеть на мне новые ботинки. А ему не пришло в голову это объяснять. Он просто схватил меня за шиворот и вытолкал за дверь. Он был очень вспыльчивый, мой отец.
После этого я перестала ходить к нему в гости. И в последующие десять лет мы с ним не встречались.
У меня появилось свободное время, и я решила посвятить его самосовершенствованию. Точнее, развитию способности к независимой жизни.
Я решила основать общество амазонок — из себя и своей подружки Лерки.
Мать Лерки не страдала приступами гордости в столь острой форме, как моя. Поэтому она просто устраивала Леркиному отцу разборки по поводу каждого случившегося с ним любовного казуса. А Лерка в это время приходила ко мне отсиживаться. В один такой день я коротко сообщила ей, что «поссорилась с отцом до конца своих дней» и теперь собираюсь обходиться без мужчин — сейчас и в будущем. Для этого нужно не так уж много — научиться всему, что умеют мужчины: драться, играть в футбол, разжигать костер и орудовать ножом. Я показала Лерке маленький перочинный ножик. Ножику теперь отводилось постоянное место в кармане тренировочного костюма, на который я после уроков меняла школьную форму. (Тренировочный костюм, по моим представлениям, больше всего подходил в качестве униформы для поставленных задач.) Там он покоился в компании с мотком шпагата, коробкой спичек и маленьким пузырьком с солью. Этот джентльменский набор должен был выручить меня в любой жизненной ситуации.
Лерка сказала, что она с отцом не ссорилась. Даже наоборот — она хочет наладить с ним отношения. Только для этого нужно его разыскать, поскольку живет он в другом городе. Не с ними. С ними живет Леркин отчим. Это он ссорится с мамой. В настоящий момент Лерка как раз занята поисками, но все же готова разделить со мной тяготы приобщения к независимой жизни.
Чтобы привыкнуть к безлюдным ландшафтам, где совершенно неоткуда ждать помощи, мы с Леркой ходили на пустырь и там, среди огромных бетонных плит, оставшихся от фундаментов снесенной деревни, разжигали костер из толстых стеблей сухой травы, ели вареные яйца и недопеченную картошку, выгрызая ее из обугленной кожуры. А еще играли в ножички и мечтали о независимой жизни амазонок, скачущих на конях по бескрайним степям и убивающих всех встречных мужчин за ненадобностью. К сожалению, с нами не происходило ничего такого, что привело бы к необходимости драться. Не могу сказать точно, как далеко продвинулись мы на пути к поставленной цели. Потому что потом возникла Аллочка и внесла в наши ряды разброд и смятение.
Аллочка была старшей сестрой Лерки. Не родной, а двоюродной. Но это было неважно, потому что для Лерки она была «даже больше, чем родная». «Представляешь, ей только девятнадцать лет, а она уже замужем! Ее муж — полковник. Он служит в Германии», — сообщила мне подруга, и я почувствовала неладное: от Аллочки, даже невидимой, исходила какая-то опасность, невнятная угроза нашей независимой жизни. Аллочка с мужем недавно приехали на побывку в Москву и теперь гостили у родственников.
Лерка стала настойчиво зазывать меня к себе в гости — познакомиться с сестрой. Аллочка привезла Лерке немецкие платья, очень красивые. А одно ей мало, и Аллочка хочет примерить его на меня.
— Привет, амазонка! — Аллочка, улыбаясь, оглядела меня с головы до ног, немного задержавшись взглядом на том месте, которое с некоторых пор стало предательски выдавать мой пол. — Рада тебя видеть! А знаешь, что амазонки отрезали себе правую грудь, чтобы легче управляться с мечом? Ну, ладно! Будем мерить платье. Надевай!
Платье было каким-то невероятным — с нижней юбкой и со шнуровкой. Не знаю, что там случалось с
