«Дафниса» и распрощался.
Ферапонт благословил его и поцеловал.
В самую последнюю минуту, когда Гавриилов уже надел пальто, Ферапонт взял за руку отъезжающего и, нагибая к себе его голову, чтобы не могли услышать провожающие Герасим и послушники, зашептал:
— Бойся, мальчик мой, соблазна. Пошутил я давеча нескромно. Язык мой — враг мой, а теперь забота меня взяла за тебя. Беги сетей диавольских!..
— Что вы, отец Ферапонт!.. — отстраняясь, сказал Гавриилов, уже забывший даже о недавнем визите Агатовой.
А Ферапонт все тянул его к себе и шептал:
— Видел я ее, видел. Блеснула глазами жадными. Берегись ее, Мишенька!
— Да я ее больше и не увижу, прямо на вокзал, — досадливо и громко ответил Гавриилов, только в ту минуту вспомнив о приглашении и своем обещании приехать вечером на Басманную.
Отец Ферапонт еще раз перекрестил его, и послушник повел к выходу.
Ведя по коридору, румяный, будто завитой, послушник говорил:
— Что же мало погостили у нас? Разгуляться не успели. Или куда переезжаете только… от стеснения? — понизив голос, улыбаясь лукаво, продолжал он. — Может быть, не знаете местожительства. Обождали бы. После трапезы свел бы я вас, тут неподалеку есть девочки миленькие, первый сорт.
— Нет, я уезжаю, уезжаю! — бормотал Гавриилов, прибавляя шагу.
Ужас даже какой-то испытывал от этой масляной улыбочки, сладкого шепотка.
— Нет, нет, я уезжаю!
— Ну, счастливого пути, — с насмешливостью напутствовал послушник, подсаживая на пролетку Гавриилова и слушая, куда тот прикажет извозчику ехать.
— На Николаевский вокзал, — вымолвил Гавриилов, будто не сразу вспомнив, куда нужно ему ехать.
Извозчик задергал вожжами, в последний раз крикнул послушник:
— До свиданьица! А то, право, остались бы! — и снежная метель окатила со всех сторон, будто ехали не по узеньким переулкам Замоскворечья, а в открытом поле.
Ехали долго и медленно.
Переехали Москву-реку.
Яркими пятнами засверкали фонари, зажужжали трамваи.
Вдруг выплывала из снега кремлевская стена или восьмиэтажный дом, весь сияющий, и опять все исчезало в снегу.
Где-то на башне заиграли часы.
— Который это? — спросил Гавриилов.
— Да уж никак девять, — отвечал извозчик.
— Значит, опоздали. Как же это так? — вслух подумал Гавриилов.
Извозчик придержал лошадь, ожидая приказаний.
— Куда ж везти таперича? Обратно изволите, или на вокзал: там обождете, или куда? — спросил он, так как седок молчал.
«Четыре часа осталось. Отчего же и не заехать. Неловко даже», — быстрая мысль мелькнула в голове Гавриилова, и тихо, будто смущенно, пробормотал он:
— В таком случае везите на Басманную, — и даже съежился как-то весь.
— Конец изрядный. Прибавить, баринок, надо бы, — заговорил извозчик и опять задергал вожжами.
Опять в снежном тумане поплыли площади, яркие улицы, темные, кривые переулки.
Будто сон владел Гаврииловым, и, покачиваясь на ухабах, думал он не о Москве, Полуяркове, Агатовой, а о чем-то далеком, странном, и опять, как давеча в сумерках, виделась ему лужайка под знойным солнцем, розовые тела и близко и совсем близко с полузакрытыми глазами, с нежной улыбкой чье-то милое, знакомое и чужое лицо.
Слова извозчика: «Вот и Басманная» — заставили Гавриилова вздрогнуть, и в первую минуту не понимал он, где он и зачем.
— К какому дому-то? — спросил извозчик.
Гавриилов не сразу вспомнил адрес.
Подстегнув лошадь, лихо подкатил извозчик к огромному красному дому.
Швейцар выбежал встречать гостя.
— Юлия Михайловна Агатова здесь живет? Она дома? — робко спросил Гавриилов, стряхивая снег и не зная куда поставить свой саквояж.
— Пятый этаж. Сейчас подниму. Поклажу-то здесь оставьте, — с некоторым презрением сказал швейцар и повел к лифту.
Замелькали площадки, и на самой последней, у двери из толстого стекла, по которому красные и синие цветы были нарисованы, швейцар высадил Гавриилова.
Анисья, вытирая мокрые руки передником, открыла дверь, сняла пальто и провела через темную столовую в следующую комнату.
Агатова встала навстречу гостю от письменного стола, на котором стояли огромные, будто мертвые хризантемы, и маленькая под зеленоватым колпачком электрическая лампочка едва освещала комнату.
— Я знала, что вы придете. Садитесь, — с печальной ласковостью заговорила Юлия Михайловна.
На ней было белое суконное платье с высоким воротником и широкими рукавами; приторными и тяжелыми духами пахло от нее.
Она усадила Гавриилова в кресло и сама с ногами забилась в угол широкого дивана, едва белея в полумраке.
Заговорила тихо и ласково:
— Вы такой молодой, светлый какой-то и уже печальный. По вашей картине я ждала вас совсем не таким; очень утомленным, пресытившимся, мечтающим об идиллии, как о новом остром соблазне. А вы совсем мальчик. Как это странно. Расскажите же о себе.
Гавриилов начал, запинаясь, робко и вяло рассказывать о своих работах, о жизни в Петербурге, но так ласково улыбалась Агатова в темном углу дивана, так печально глядели на него пристальные, будто незрячие ее глаза, что все свободнее начинал он чувствовать себя, и воспоминания о тихой прелести деревенской жизни, упорной и бодрой работе в Петербурге воодушевляли его, и он тоже улыбался, умолкая и глядя на Юлию Михайловну, такую странную и непонятную, но не страшную почему-то теперь нисколько, и потом снова начинал свой рассказ.
Анисья принесла на серебряном подносе бутылку, два бокала на высоких ножках и печенья.
Улыбаясь, налила Юлия Михайловна белое вино, сладкое и благоуханное, и, тихонько звякнув одним бокалом о другой, произнесла:
— За нашу дружбу…
Что-то вспыхнуло на минуту в ее глазах и погасло, и опять она отклонилась в угол дивана, а Гавриилов молчал, задумчиво глядя на светлевшее в высоком бокале слегка пенистое вино.
Так просидели они некоторое время без слов, без движений.
Резко и требовательно зазвонил телефон на письменном столе.
Вся сжавшись, будто стараясь притаиться, спрятаться от невидимого врага, несколько секунд не двигалась Агатова; наконец встала, дотронулась рукой до головы, как бы вспоминая или соображая что-то, и неверными, слабеющими шагами подошла к телефону.
Долго молча слушала Юлия Михайловна, и глаза ее расширялись в безумном ужасе.
— Нет, нет! Не хочу! — сдавленным, хриплым голосом почти кричала она в трубку.
Несколько минут прослушала опять, молча и задыхаясь.
— Никогда! Никогда!! — произнесла она, слабея, и почти бросила трубку на стол.
Несколько минут молча оглядывала комнату, сделала шаг по направлению к Гавриилову и вдруг, упав на пол, охватила его колени руками и, прижимаясь, с рыданьями зашептала:
