взволнованное, покрасневшее, со слезами на ресницах, лицо Таты, стоявшей против него.
— Ну, слава Богу, кажется, все благополучно, — облегченно вздохнув, промолвила Тата и радостно улыбнулась.
— Почему вы так волнуетесь? Ведь Александру Николаевичу часто приходится выступать как лектору? — спросил Гавриилов.
— Ну, там перед своими студентами, им все хорошо, а здесь такая публика, а он еще о новых течениях вздумал говорить. Когда-то я буду перед публикой играть! Я со страха умру! — болтала Тата уже совсем успокоенная и повеселевшая.
— Вы мне тогда в вагоне совсем другим показались, так, мальчиком лет пятнадцати, а вдруг, оказывается, художник. Папе вы тоже очень понравились.
— Почему «тоже»? — спросил Миша и, спросив, сам сконфузился.
— Какой вы смешной! — протянула Тата и погладила Мишу по рукаву.
— Художники творят красоту своей мечты. Пойдемте за ними и из жизни нашей сотворим красоту,{34} — донесся голос Александра Николаевича, покрытый громкими аплодисментами.
На верху лесенки показался Александр Николаевич. Он отирал пот со лба, улыбался растерянной и торжествующей улыбкой и, казалось, никого не видел.
— Папочка! — бросилась к нему Тата. — Как ты хорошо говорил сегодня.
— Александр Николаевич, выходите на вызовы, — кричал озабоченно распорядитель.
Миша отошел в сторону.
Пока пели, читали, танцевали, он медленно прохаживался по пустынному коридорчику, между уборными.
Когда начался антракт, Тата пробежала мимо него и кинула:
— Не хотите ли пойти в зал?
— С удовольствием, — ответил Миша, и они пошли, с трудом проталкиваясь среди наполнявшей проходы, поднявшейся с мест, гудевшей сотнями голосов толпы.
Кого-то высматривая, Тата таскала своего кавалера и в буфет, и в гостиные, и опять в зал.
— Фу ты, какая толкучка, невозможно никого найти! — с досадой сказала Тата, зорко оглядываясь по сторонам.
— А кого вы ищете? — сам не зная для чего, спросил Миша.
— Мало ли кого! Вот нескромный вопрос! — засмеялась Тата. — А вот эта дама, кажется, ищет вас. Как она смотрит.
Миша обернулся.
В двух шагах от них стояла Агатова. На ней было черное бархатное платье. Неподвижно смотрели на Мишу расширенные тоскливые глаза.
— Почему эта дама имеет такой траурный вид? — шепнула Тата, с любопытством оглядывая Юлию Михайловну, и потом добавила громко:
— До свиданья, m-eur Гавриилов. Я пойду. Надо папу домой везти. Завтра пятница. Может быть, зайдете к нам? Папа очень хотел бы вас видеть. — И она быстро пошла, оглядываясь несколько раз.
— Ты очень сердишься на меня? — будто с трудом вымолвила Юлия Михайловна, подойдя.
— Ну, полно, что ты. За что? Я жалею, что мне не пришло самому в голову предложить поехать тебе, — как-то растерянно бормотал Миша, чувствуя, что действительно эта неожиданная встреча очень расстроила его.
Они молча прошли несколько шагов.
— Кто это была с тобой? — тихо спросила Агатова.
— Дочь профессора Ивякова, — как-то поспешно ответил Миша.
— Она очень хорошенькая.
— Я ее мало знаю, — пробормотал Миша и досадливо почувствовал, что краснеет.
Когда звонок возвестил начало, Гавриилов почувствовал облегчение и, торопливо усадив Агатову на ее место, пошел отыскивать свое в задних рядах.
Слушая, как читали и пели нежные и страстные слова любви, Миша чувствовал, будто тяжелая льдина надвигалась на него.
— Что с вами, мой друг? — шепнул сидевший рядом Второв. — Вы очень бледны. Вам нехорошо?
— Нет, ничего, ничего! — ответил Миша.
— С кем это вы ходили в антракте? Дама в черном, интересное лицо? — через минуту спросил неугомонный Второв.
— Это Агатова, — хрипло выговорил Миша так громко, что соседи недовольно оглянулись на него.
— Вы скрытны, как опытный заговорщик, мой друг. Браво! Я предсказываю вам смерть на виселице, — смеялся беззвучно Второв над его ухом.
Концерт кончился.
Гавриилов медлил на своем месте, вызывая последнего исполнителя, которого он не слышал. Юлия Михайловна сама подошла к нему.
— Поедем, я очень устала! — сказала она.
На улице была мокрая оттепель.
Мокрый снег бил в лицо, сырой ветер пронизывал, мутно слезились в тумане фонари.
Тупая, бессмысленная тягость давила Мишу; они ехали молча.
— Как мне было тяжело без тебя. Я совсем не могла. Тебе это неприятно? — промолвила Агатова.
Гавриилов промолчал.
У гостиницы Юлия Михайловна задержала Мишину руку.
— Может быть, зайдешь, милый, на полчаса? Я заказала самовар, — робко произнесла она.
— Нет, нет, нет! — почти с ужасом воскликнул Миша и, с силой вырвав руку, быстро пошел по мокрому тротуару.
— К тебе какая-то дама изволила в восемь часов утра звонить по телефону и приглашать тебя на немедленное свидание по важному будто бы делу. Но я подумал, что это слишком ранний час для дамских дел, и не стал будить. Сейчас терпение ее истощилось, и она вторично требует тебя немедленно, живым или мертвым. Энергичная дама, а фамилия ее тебе, вероятно, известная, — Агатова. Внуши ей, пожалуйста, что от ее энергичных звонков, в столь неуместное время, страдаю я, перед ней ни в чем не повинный.
Так, с обычной своей насмешливостью, говорил Николай Михайлович Кучеров, стоя перед Мишиной кроватью в одиннадцатом часу утра следующего дня.
Миша не чувствовал ничего, казалось, все мысли, чувства, все как-то замерзло в нем; давила, почти до физической боли, огромная тяжесть, как глыба льда.
Машинально Миша оделся, перекинулся за чаем двумя-тремя словами о вчерашнем концерте с дядей и пошел в переднюю.
— Ты будешь сегодня вечером у Ивяковых? Ведь тебя звали, — спросил Николай Михайлович, выходя за ним.
— Не знаю, право, — неуверенно ответил Миша, почти не помня, кто такие Ивяковы и почему сегодня нужно к ним ехать.
— Сегодня у них будет интересно, кажется. И вообще это дом приятный и весьма полезный, — прощаясь с племянником, промолвил Кучеров и стал спускаться с лестницы, не дождавшись, пока Миша оденется.
— Не больны ли вы, барин, — ужасно какой бледный сегодня, — спросила заботливо Даша без той скрытой насмешливости, с которой все эти дни обращалась она к Мише. — Холодно очень сегодня. Вы бы посидели, Михаил Давыдыч, дома, отдохнули, — промолвила она с покровительственной фамильярностью.
— Нет, я пойду, — грустно сказал Миша и вышел на лестницу, а Даша глядела в щелку двери, как он медленно, будто, правда, тяжко больной, спускался, держась за перилы, испытывая внезапный припадок
