не забрали?
— И заберут, дождетесь с вашими хулиганами, — промолвил студент.
— Ах, уж оставьте. Я бы с тоски издох без них. Уж не с этими ли мамашами и папашами предложите вы мне вести эстетические разговоры, — засмеялся Юнонов.
«И хочется спросить, откуда пришел к нам этот прекрасный певец светлой, радостной, освобожденной от всякой тягости, торжествующей плоти», — закончил свою речь Ивяков.
— Ну, пойдемте же в «Альказар», — шептал за Мишиной спиной Юнонов. Миша невольно оглянулся и в упор посмотрел на Юнонова и его друга.
— Мы не знакомы, — любезно улыбаясь, сказал Юнонов и встал, — но мне показал вас как-то на улице мой друг С. Он в восторге от вашего дарования.
Миша тоже поднялся и не находил слов ответить на любезность. Несколько минут они помолчали, потом Юнонов и студент переглянулись и направились с видом заговорщиков из дому.
Мише вдруг стало скучно. Он вышел из зала в кабинет, тоже наполненный гостями.
Разглядывая незнакомые лица, Миша вспомнил, что не видел Таты, и он стал отыскивать ее. Тата в домашнем желтом платье с черной лентой на подоле и рукавах сидела в следующей комнате на маленьком диванчике за трельяжем из плюща. Рядом с ней, в кресле, сидел высокий немолодой человек в смокинге, лакированных туфлях, с надменным лицом.
Миша, не видя Таты, заглянул за трельяж и оказался лицом к лицу с ней.
— Ах, вот и вы. Я вас не видела, — радостно заговорила Тата, протянув руку, задержала его, думающего смущенно ретироваться.
— Вы не знакомы. Граф Нильский. Художник Гавриилов, — познакомила она и усадила Мишу рядом с собой на диван. Они поговорили несколько минут об оперетке Юнонова, и граф встал с еще более надменным лицом, чем раньше, раскланялся и пошел в зал.
— Знаете, этот маринованный гусь сделал мне предложение. Он богат, но я хочу быть актрисой, притом же он невозможен, — с гримасой сказала Тата, когда граф удалился. — Впрочем, так-то мне все равно, за кого идти замуж, если бы была в этом нужда, — я никого не люблю и не буду любить. Это совсем не забавно — любить; а вы как думаете? — спросила она.
— Я думаю, что это очень трудно, — серьезно ответил Миша.
— Почему трудно? Какой вы смешной, — засмеялась Тата. — Нисколько не трудно, только овчинка выделки не стоит. Гораздо веселее так, как у Юнонова: «Если ты меня полюбишь, я тебе с восторгом верю; если не захочешь ты, то другую мы найдем»,{38} — вот и все. А там клятвы, слезы, трагедии — это не для меня.
— С кем это ты флиртуешь, Татка, и опять проповедуешь свои истины? — просунув голову между плющем, засмеялся незаметно подкравшийся Мика.
— Как тебе не стыдно подслушивать, противный мальчишка, — ответила Тата. — А это, ты не узнал, это — Гавриилов; помнишь, мы в вагоне познакомились. Он такой милый, такой очаровательный.
— То-то, — смеясь сказал Мика. — Граф там губы распустил; петух петухом ходит. Я сразу понял, что тут что-то есть.
— Граф ревнует, граф ревнует, — захлопала Тата в ладоши. — Гавриилов, голубчик, позлимте графа, поухаживайте за мной, что вам стоит?
— К тому же, — подхватил Мика, — ухаживать за Татой, могу вас уверить с своей стороны, занятие столь же бесполезное, сколь и безопасное.
— Ну вот, видите. Да разве вы такой трус? Самое большее, что граф вызовет вас на дуэль. Ведь не боитесь? — смеялась Тата.
— Нет, — серьезно и смущенно пробормотал Миша.
— Вот какой храбрый и верный рыцарь, — болтала Тата и, взяв его под руку, потащила в зал, где поэты, вызываемые, как на экзамене, к столу Александром Николаевичем, по очереди читали стихи. Они потолкались в дверях залы, послушали двух поэтов, прошли мимо графа, который с надменной улыбкой разговаривал с какой-то немолодой дамой и кинул на них холодный, презрительный взгляд.
— У, как страшно! — смеялась Тата почти в лицо графу. К ним подошла горничная.
— Вот письмо, барышня, сейчас швейцар подал, — сказала она. Тата быстро распечатала конверт, пробежала записку, повторила несколько раз: — Это невозможно, невозможно, — растерянно посмотрела на свечку, морща лоб, что-то соображая, и резко повернулась к Мише.
— Простите, Гавриилов милый, что я к вам обращусь с просьбой, которая вам может показаться странной. Но ведь мы с вами друзья. Да? Так вот, это очень важное и очень серьезное дело. Если вы захотите оказать мне огромнейшую услугу и будете милым, вы не рассердитесь, не будете ничего спрашивать и никому ничего не разболтаете, и отвезете сейчас записку на Михайловскую улицу, а потом вернетесь обратно, ведь у нас до пяти часов сидят. Хорошо? Вы сделаете это? Ведь мы друзья.
— Конечно, конечно, я сейчас поеду, — торопливо ответил Миша с искренней радостью.
Пока Тата писала письмо, Гавриилов разыскал в передней свое пальто и оделся.
— Вот, пожалуйста, сделайте это и приезжайте скорее. Я вас буду очень, очень ждать, — несколько смущенно сказала Тата, подавая письмо. — Мне очень стыдно вас затруднять. Только не подумайте чего- нибудь. Это письмо касается не меня, и в моих романах не бывает таких экстренностей, чтобы посылать эстафеты по ночам.
Было очень холодно, падал сухой снег, когда Миша ехал по пустынным широким улицам, поторапливая заспанного извозчика. Что-то веселое, почти озорное охватывало Мишу. Он разыскал дом на Михайловской, позвонил швейцару, отдал записку и решил раньше чем ехать обратно пройтись по Невскому.
Еще около кафе, на тротуаре, возле Пассажа, веселая толпа обступила Мишу.
— Хорошенький мальчик, угости папироской, — говорила женщина в шляпе с розами, засыпанной снегом.
— К сожалению, я не курящий, — ответил Миша.
— Если не курящий, поедем со мной, милок, я научу, — и дама уже цеплялась за Мишин рукав и заглядывала в глаза.
— Ах, нет, нет, — оттолкнул ее Миша и ускорил шаг. Он боялся этих странных ночных женщин, хотя любопытство его и занимали они.
За Садовой стало темнее и пустыннее. Миша уже подумывал взять извозчика и ехать к Ивяковым, как встретившийся ему господин в котелке, с поднятым воротником, шедший заложив за спину руки, медленным спокойным шагом, будто он вышел на утреннюю прогулку, окликнул его.
— Это вы, Гавриилов, вот не думал вас встретить.
Миша узнал С.
— Я очень виноват, я пропустил сегодня урок, — по-ученически стал оправдываться Миша.
— Ну, вот еще. Художник не должен быть излишне пунктуален, а вам очень и очень не мешает иногда заняться еще чем-нибудь, кроме ваших этюдов. Пройдемтесь немного, если вам все равно. — Он взял Мишу под руку, и они пошли мимо едва виднеющегося сквозь снег памятника Екатерины и Аничковского дворца.
— Мне немного досадно всегда, когда я гляжу на вас — моих учеников, — заговорил С. — Все вы очень способные, прилежные, но нет в вас задора, смелости, никакого авантюризма. Художник не должен быть слишком добродетелен, мой друг. Вас, Гавриилов, я очень ценю, но и вам чего-то недостает. Вам нужно как-то проветриться, побродяжничать, попроказить и только к моим годам стать таким усердным, тихим, солидным, каким вы, наверно, еще были в люльке.
С. помолчал и потом сказал:
— Отчего бы нам не поехать весной в Италию. Денег вы немного получите, когда мы кончим этот заказ, да для путешествия в вашем положении много денег и не нужно. Из Флоренции вы попадете в Сиену, кажется, до сих пор еще ходят между ними эти восхитительные дилижансы. Живите больше в маленьких городках, каждый из них прекрасное чудо, — и С. с убедительностью, не допускающей возражений, стал говорить о путешествии как о деле решенном. Он называл гостиницы, где нужно останавливаться, церкви и музеи, которых нельзя пропустить, вспоминал кушанья и вина и под конец добавил:
— Если бы вы поехали не один и ваше путешествие имело бы хоть тень романтизма, было бы еще
