Россия: критика исторического опыта. Том1

неграмотных людей, которые даже не могли взять в толк, в чем, собственно, их обвиняют, невозможно объяснить борьбой за власть между претендующими на нее группами. Если предположить, что страной овладели маньяки, то все равно требуется объяснить, почему общество не могло найти других людей, чтобы доверить им свою судьбу.

Ответственность за события во время правления Сталина невозможно свалить на одно или несколько лиц, на оборотней зла. Террор проводила и поддерживала вся страна. Это было невиданное в истории самоистребление. Все население страны должно было работать, обеспечивая пополнение лагерям: доносить, арестовывать, оформлять дела, транспортировать, охранять, расстреливать и т. д. Все другие проблемы (например, эффективность производства) были отодвинуты на задний план: не было дела более важного, более срочного, нежели выполнение контрольных цифр истребительного плана. Страна опускалась в некую метафизическую бездну, где происходил распад самих основ жизни. Причина этих событий могла корениться в скрытых ценностных установках, в смертельной схватке между ценностями, которые раздирали не только почву, но и каждого человека, превращая его и в палача, и в жертву одновременно. Это явление вряд ли можно исследовать традиционными методами.

Конец вялой инверсии

Банкротство общества, пытающегося воспроизводить себя на основе господства раннего идеала всеобщего согласия, вызвало распад идеала, стимулировало массовую инверсию к авторитаризму. Прямая инверсия, начавшаяся соборным идеалом, теперь вышла на финишную прямую. Вялые инверсии ощущались как неспособность довести борьбу со злом до комфортного конца, что накапливало дискомфортное состояние во время всех трех первых этапов. Эта вялость была вызвана тем, что реальная инверсия никогда не протекает в логически чистом виде, но тормозится постоянными от нее отступлениями, накопленным богатством культуры. Она утверждает реальную жизнь между крайностями, постоянно сдерживает эмоциональное злоупотребление прошлым опытом, ищет меру вещей. Накопление остаточного дискомфортного состояния, вызванного прошедшими этапами в рамках второго глобального периода, дало двойной импульс. Он вызвал инверсию, которая приобрела на порядок более мощный характер, что открывало возможность довести ее до логически возможных пределов. Мощный социальный поток, а не жалкие конъюнктурные решения Политбюро, был движущей силой событий. Правящая элита пыталась оседлать этот процесс, выдвинуть пригодных для организации этого процесса людей и убрать тех, кто не делал это достаточно эффективно.

Опираясь на третью версию псевдосинкретизма, власть запуталась в своих отношениях с двумя расколотыми частями почвы. В письме заместителя наркома финансов М. Фрумкина руководству страны отмечалось, что деревня переживает процесс деградации, она, за исключением части бедноты, «против нас». Далее Фрумкин показал неспособность власти разрешить противоречия между политикой роста производительных сил в деревне и политикой уравнительности. Он писал: «Мы требуем расширения посевных площадей — крестьяне расширяют их, а тогда мы их записываем в кулаки! Мы требуем расширения товарооборота — люди открывают мелкие ларьки, а мы их записываем в спекулянты! Мы требуем поднятия промышленности — и люди открывают сапожные мастерские, а мы их записываем в нэпманы! Мы требуем советской демократии — люди указывают нам на нашу антидемократичность, а мы их сажаем в ГПУ» [19]. Вся система действий власти превращалась в трагическую цепь хромающих решений. Власть металась между двумя исключающими и разрушающими друг друга политическими линиями. С одной стороны, она пыталась сохранять условия для поддержания производства на сложившемся уровне, для его роста. С другой стороны, она сдерживала рост расслоения, имущественного неравенства, угрожающий массовым дискомфортным состоянием, неконтролируемыми социальными процессами. В условиях господства сталинизма хромающие решения, органически вытекающие из раскола, приобрели крайние формы, которые вели к замене одного крайнего решения противоположным, вплоть до уничтожения людей, которые выносили или отстаивали отмененные решения. Сталин «правил страной, как рулевой в бурную погоду на океане, бездумно бросающий дырявую лодку навстречу грозным волнам. Пассажиры же ее — члены ЦК — то беспрерывно выкачивали воду со дна лодки, то отчаянно метались с одного борта на другой, чтобы сбалансировать ее движение, но неумолимый рулевой балансировал его тем, что бросал их за борт одного за другим» [20].

Господство хромающих решений не позволяет обществу подняться над конъюнктурой, преодолеть инерцию истории, обрекает общество на пассивное следование узко понятому накопленному опыту, на критику одной формы опыта опытом другой формы и наоборот. Общество при этом не видит реальных альтернатив, в особенности на узловых пунктах истории, как это и происходило в конце нэпа.

Реальная альтернатива

Многим кажется, что именно в конце нэпа произошел тот роковой поворот, который определил дальнейшее развитие общества, приведшее к гибельным последствиям для страны, к катастрофическому разгрому крестьянства. Однако констатация трагичности этого поворота не снимает обязанности осмыслить его с точки зрения реальной возможности другой альтернативы. Опыт истории страны показывает, что возможность подобного выбора между развитием по пути ценностей относительно активного меньшинства деревни или уравнительного большинства уже неоднократно вставала перед страной. Попытки пойти по первому пути в конечном итоге всегда кончались массовым поворотом на второй. Исходный пункт этой альтернативы — реформа 1861 года, когда фактически была освобождена не личность крестьянина, а община. Это вело не к краху крепостничества, но к победе его общинной версии над государственной. Общины — мощные многочисленные центры зависимости человека от целого — постоянно несли возможность массового выброса своих ценностей в общество вплоть до его высшей точки. Это, впрочем, не означает, что, поднимаясь вверх, эти ценности остаются всегда неизменными. Мощная уравнительная основа нравственности постоянно разбивала иную альтернативу, т. е. попытки меньшинства встать на путь утилитаризма и расслоения. Эта альтернатива потерпела поражение в процессе осуществления столыпинской реформы, когда крестьянство оказывало массовое сопротивление разрушению общины. Эта альтернатива вновь возникла в результате краха старой государственности и опять была сокрушена на этапе военного коммунизма.

Могла ли быть альтернатива отказу от нэпа, т. е. могло ли иметь место преодоление исторической инерции, циклического характера развития? Эта проблема еще требует корректной постановки. Сама возможность альтернативы в конечном итоге имманентна массовому субъекту. Однако всегда остается открытым вопрос о способности соответствующего субъекта ее реализовать. Не следует забывать, что этим субъектом были миллионы людей, всю историю боровшиеся за уравнительность, против роста развитого утилитаризма. Исследования показывают, что в то время «желание какого–то перелома было все заметнее. Все громче призывы придумать какой–нибудь зигзаг, чтобы поскорее прийти к заветной цели. Эта доминанта общественного сознания оказывала влияние на руководство и на выработку целого ряда политических решений» [21].

Логически преодоление уравнительности могло осуществляться через медиацию, т. е. через поиск нетривиального решения, творчески сочетающего в себе элементы обеих альтернатив. Оно должно было, с одной стороны, избежать роста массового дискомфортного состояния у большинства, и, с другой — предотвратить крах наиболее производительного слоя, точек роста, очагов прогресса в сельском хозяйстве. Но для этого был необходим массовый культурный подъем, качественное изменение массовых ценностей.

Инверсия подгонялась мощной массовой экспрессией, возникающей дискомфортностью в результате неудачи вялой инверсии — некоторого отступления на пути от соборного идеала к авторитаризму. Выбор определялся иерархией причин, в основе которых лежало существование мощного архаичного