Россия: критика исторического опыта. Том1

одновременно была сделана попытка восстановить традиционный тип управления обществом, когда необходимость строгого следования статичным нормам и ценностям защищалась государственной властью, возникшей на определенной ступени традиционного общества. Возникла задача обеспечить строго контролируемые изменения. Такая система возможна лишь тогда, когда, с одной стороны, общество страшится перемен, видит в них фактор, повышающий дискомфортное состояние с его опаснейшими последствиями, с другой стороны, когда в обществе творческие силы значительно ниже тех требований, которые предъявляют растущие утилитарные потребности и удовлетворение которых государство берет на себя, т. е. обеспечивает то, что должно делать общество. Иначе говоря, ставились две несовместимые задачи: сохранение исторически сложившегося порядка и одновременно внесение в него потока существенно изменяющих этот порядок инноваций. Расколотая ситуация контролировалась установлением фильтра на пути опасных изменений. Этот фильтр заключался в постоянном внесении директивных изменений, коррекций в сам директивный план, а потому и директивный план, и решения, формирующие его, приобретают хромающий характер.

Планирование было, по сути, псевдопланированием, так как оно строилось на основе навязывания плана исполнителю. Оно исключало и подавляло самое главное — творческую волю работника, стремление его к саморазвитию, самосовершенствованию, к поиску в каждой клеточке общества такого пути ее собственного развития, которое было бы нацелено на устранение раскола в обществе. Все это выхолащивало планирование до уровня примерных прикидок количественного роста. Отсюда двойственное отношение исполнителя к плану. С одной стороны, с планом нельзя не считаться, как с объективной внешней силой, как с волей тотема. Но, с другой стороны, надо всеми средствами уменьшить свою зависимость от плана, ускользнуть от его давления в сферу собственной жизни. Такая странная система могла возникнуть лишь как результат низких темпов роста творчества, обусловленных сильным влиянием синкретизма, враждебностью широких масс к своему творческому авангарду, в том числе к авангарду в сфере частной экономической инициативы. Отсюда мучительная, уродливая попытка правящей элиты взять на себя через директивный план функции творческого начала всего общества, создать один гигантский источник творчества, один двигатель развития и роста на вершине власти. Только высший носитель Правды — реальный субъект инноваций. Подобная система требовала авторитарных иллюзий о всемогуществе государства, партии, первого лица. Однако система планирования, сложившаяся на этой платформе, оказалась расколотой в самой своей основе. В частности, она была не в состоянии преодолеть несоответствие между натуральной и товарно–денежной сторонами плана.

Новое наступление крепостничества

На основе партии нового типа складывался медиатор нового типа. Организация превращалась в средство, в гибкий инструмент достижения утилитарной цели. В данном случае медиационная задача должна была решаться на новой нравственной основе — на абсолютной вере в вождя. При Сталине завершился процесс восстановления разрушенного синкретического государства, принявшего беспрецедентные тоталитарные формы. Это государство — составная часть медиатора. Гибкость партии, ее способность бросать все силы на угрожаемые направления, изменяя соответствующим образом свои организационные формы, отличали ее от традиционного государства. Поэтому, хотя собственно государство оставалось необходимым, оно подчинялось партии, т. е. организации,' ставящей выше любых функций государства, выше любых целей решение медиационной проблемы. Партия подчиняет себе государство в рамках медиационной организации нового типа, которая, с одной стороны, преодолевает жесткую неподвижность старого государства, а с другой стороны, не доросла еще до способности развиваться, совершенствоваться вместе с обществом. Медиатор нового типа носил двойственный характер. Он пытался соединить жесткость организации с возможностью ее изменять на основе изменения конъюнктуры. В соответствии с новой версией псевдосинкретизма народ должен был поддерживать, питать организацию, создаваемую первым лицом, ограничивать свое творчество приспособлением к уже существующей организации, как в седой древности. Партия и вождь брали на себя функцию монопольного демиурга инноваций, с тем чтобы народ приспосабливался к этому процессу, к различного рода организациям, безропотно преклоняясь перед ним.

Четвертая версия псевдосинкретизма представляет собой логический акт инверсионного колебания общества, определяемого силой исторической инерции. Но одновременно она есть выход за общие рамки традиционного ленинизма, охватившего лишь три этапа, три варианта господствующего нравственного идеала нового общества.

Ставка новой версии псевдосинкретизма на уравнительные идеалы практически означала ориентацию на экстраполяцию крепостничества, сохранившегося в локальных мирах, на все общество. После временного отступления при нэпе этот процесс начался с невиданной мощью. Ситуация изменилась и в том смысле, что теперь власть не была на стороне меньшинства, как это имело место при Столыпине. Власть не придерживалась непоследовательной, половинчатой позиции, как это часто было при Ленине. Теперь к власти пришли люди, четко и однозначно идеологически вставшие на сторону безоговорочной, бескомпромиссной борьбы с мировым злом, с богачами, «кулаками», со всеми, чье благосостояние, уровень творчества были выше некоторого уровня, принятого за норму. Причем превышение этой нормы рассматривалось как результат эксплуатации, нетрудовых доходов и т. д. «От трудов праведных не построишь хором каменных». Общество рассматривалось как гигантская натуральная община, как воплощение дорыночных отношений, окончательного поражения всяких попыток утвердить господство товарно–денежных отношений. Власть и уравнительная часть общества сошлись на общей нравственной платформе. Это дало гигантский эффект. Сложилось то, что получило официальное название «морально-политического единства советского народа». Власть и народ объединились в борьбе с мировым злом, которое, как казалось, проникло чуть ли не в каждый дом, каждую семью. Было великим счастьем, что страной управлял такой всемогущий и всевидящий вождь– тотем, в крайнем случае его потомок (что по сути одно и то же), от которого не мог укрыться никакой враг. Массовому энтузиазму не было предела.

Этот новый молниеносный возврат к крепостничеству имел исторические прецеденты. Не говоря уже о военном коммунизме, можно в этой связи напомнить о попытке контрреформ Александра III. Он «частично восстановил крепостное право, подчинив крестьян (в 1889 г.) почти произвольной власти земского начальника, назначавшегося по рекомендации местных помещиков из «потомственных дворян». У крестьянина теперь опять был «барин»… Новый барин, как и старый, мог сажать крестьян в холодную по своему усмотрению, а пороть — через волостной суд, который был подчинен земскому начальнику. Некоторые стали пороть так усердно, что вызвали крестьянские беспорядки и угодили в конце концов под суд. Но в общем сопротивление новому крепостному праву шло не из деревни» [35].

В древнем обществе экстраполяция крепостничества на все общество не разрушала общину, локальные местные сообщества. Наоборот, синкретическое государство опиралось на эти первичную ячейку, на свою социальную, экономическую, нравственную основу. Здесь же произошло нечто принципиально иное, на что следует обратить особое внимание. Парадоксальным образом избиение наиболее активного меньшинства деревни в действительности оказалось неслыханным в истории погромом, террористическим ударом по всей социальной структуре деревни.

Для того чтобы понять, что, собственно, произошло в деревне в период господства сталинской версии псевдосинкретизма, следует обратить еще раз внимание на амбивалентный характер соборных институтов традиционной системы самоуправления, неотделимой от вечевого идеала. С одной стороны, это были институты, функционирование которых идет снизу, из почвы, из глубин народной жизни. Они призваны эту жизнь воспроизводить, охранять. Почвенный характер этих институтов иногда толкает либеральную интеллигенцию к их оценке как демократических, что в принципе ошибочно. Соборные институты быстро переходят в авторитарные. Это выражается в истолковании тех или иных внешних и внутренних отношений как авторитарных, т. е. несущих власть одного полюса над другим. Это может касаться отдельного члена этого института, который живет с сознанием «против мира не пойдешь». Это