Россия: критика исторического опыта. Том1

касается самого сельского мира, который склонен подчиняться абсолютной власти внешней силы, например, барина или царя. Даже мятеж против власти не меняет сути этого отношения, но приводит лишь к смене одного источника авторитарной власти другим, одного тотема другим. Вспомним стремления крестьян избавиться от барина и всем стать государственными, т. е. царскими. Опыт истории советского общества раскрывает поразительную картину быстрого, подчас молниеносного превращения таких самодеятельных институтов, как советы, кооперация, в инструмент государственной власти, хотя и не слишком исправный.

Теперь настала очередь сельской общины. Лишенное наиболее развитой, авторитетной части своих членов, которые, как нарушители принципа уравнительности, подвергались избиению еще с начала века, крестьянство так и не заметило, как и когда раскол между двумя группами крестьян перешагнул в процессе избиения меньшинства границу между меньшинством и большинством. Раскол почвы шел дальше, через толщу самих сторонников уравнительности. Большинство отбросило, растоптало не только утилитарное меньшинство. За ним пошли те из вчерашнего большинства, которые по разным причинам, даже будучи бедняками, середняками, не хотели доведения уравнительности до обобществления орудий и средств производства, т. е. трактовали уравнительность ограниченно. В принципе стремление к уравнительности не знает пределов, всегда есть возможность выделить новые признаки нарушения уравнительности, все более тонкие и все менее уловимые. Этот ажиотаж уравнительности доходил до крайних форм, до ежегодных переделов земли, что удивляло даже выходца из крестьян М. Калинина. Крестьяне прибегали ко все новым переделам, так как не были удовлетворены «дележкой даже на самых справедливых, по их мнению, началах. Вера в возможность справедливого и равного наделения всех толкала крестьян к новым и новым переделам» [36]. В принципе здесь не было ничего нового. В определенные периоды «крестьяне не столько работают, сколько проводят время в дележах» сенокосов, предназначенных для посева клиньев, писали очевидцы и участники в ответ на вопросы Смоленской губернской управы о причинах упадка сельского хозяйства и путях его поднятия [37]. Борьба за уравнительность не имеет логического предела, так как в любой момент можно найти различия и превратить их в повод для конфликта. Попытка оправдать эту борьбу опасностью роста «кулака» — миф, результат поиска некоторого основания для практики уравнительности. «Ретропрогнозы социальной структуры деревни показывают, что даже при долговременном сохранении благоприятных условий хозяйственной деятельности потребовались бы десятилетия для того, чтобы сложился мощный слой зажиточных крестьян–предпринимателей… Представления о неизбежности разделения крестьянства на полярные группы под воздействием законов рынка, как показывают результаты моделирования, были лишены реальных оснований» [38]. О том, что деревне не угрожала реальная капиталистическая дифференциация, писалось уже давно. Известный специалист по аграрным проблемам П. П. Маслов отмечал лишь в степных районах «некоторые явления дифференциации крестьянства. …Только здесь крестьянское хозяйство принимало частью капиталистический характер… Впрочем, и в степях использовался труд преимущественно рабочих, пришлых с перенаселенного северного чернозема, а не местных крестьян» [39].

Страх перед капитализмом можно рассматривать как симптом мании величия. В стране со столь высоким уровнем уравнительности басни об опасности капитализма вряд ли можно рассматривать как нечто большее, чем одну из форм модернизированного мифологического страха перед мировым злом.

Консервация архаичных форм труда

В борьбе за уравнительность постоянно побеждали те, кто продолжал традиции «первобытного земледелия», и гибли те, кто искал новые, более прогрессивные, эффективные формы труда.

Аграрное движение в 1917–1918 годах, которое С. Максудов называет «антистолыпинской революцией», громило не только помещиков, но и «столыпинских помещиков», т. е. выделившихся из общины крестьян. Уничтожали оставшуюся технику. Вот отрывок описания разгрома имения депутата Государственной думы Фирсова. «В сарае толпа остановилась перед сеялками и плугами. Каждому хотелось воспользоваться этими ценными для хозяйства вещами, но желающих оказалось так много, что поделить было невозможно… «Бей их, чтобы никому не досталось», — крикнул кто–то, и в несколько минут плуги, сеялки и паровые молотилки были превращены в щепки» [40]. Это был не случайный инцидент. «В аграрном движении 1905 г. и 1917 г., особенно в разгромах имений… особо тщательно уничтожались машины…» [41]. Борьба бедных против богатых скрывала под собой борьбу против прогресса труда, против очагов более совершенных, новых его форм. Давно было известно, что именно той части крестьян, которая владела собственной, а не надельной землей, «принадлежала инициатива в применении сельскохозяйственных улучшений: заведения травосеяния, усиленного удобрения полей, совершенствования породы скота и т. д.» [42]. Уничтожение этого слоя означало подавление точек роста развитых форм труда.

Это разрушение труда, производительных сил четко подмечала русская литература. М. Пришвин писал в 1930 году о так называемых «кулаках», что они не знали счета рабочим часам своего дня. Теперь же «работают все по часам, а без часов, не помня живота своего, не за страх, а за совесть, только очень немногие» [43]. Коллективизация была ударом по очагам более производительных форм труда, по людям, тяготевшим к ним. Годом раньше другой писатель описывал жизнь среднерусского уездного города: «Хозяйничали медленным разорением дореволюционных богатств, головотяпством и любовно. Маслобойный завод работал — в убыток, лесопильный — в убыток, кожевенный — без убытков, но и без прибылей… Зимою по снегу, сорока пятью лошадьми, половиной уездного населения таскали верст пятьдесят расстояния — новый котел на этот кожевенный завод, — притащили и бросили — за неподходящестью, списав стоимость его в счет прибылей и убытков… Улучшали рабочий быт, жилстроительством; купили двухэтажный деревянный дом, перевезли его на завод и — распилили на дрова» [44]. Объектом раскулачивания были прежде всего те, кто чем–либо значимо отклонялся от идеала уравнительности. «Брали не кулаков, а тех, кого называли дураками — работать любили». Сюда относились кузнецы, псаломщики, фотографы, которые создавали неравенство своим особым умением [45]. Новое общество было последовательно. В любой социальной группе, на любом производстве оно искало носителей зла прежде всего среди реальных и потенциальных субъектов инноваций, более сложных форм труда. Это видно, например, даже при поверхностном анализе списков расстрелянных во время террора, печатаемых в «Вечерней Москве» с конца 1990 года. За период с 1934 по 1941 год численность заключенных с высшим образованием увеличилась в восемь раз, со средним — в пять раз, а удельный вес первых повысился в три раза, вторых — почти в два раза [46].

Этот натиск на носителей более совершенных форм труда объединил значительную часть трудящихся города и деревни с государством, что открывало путь к их единству и при решении других сложных проблем.

Колхоз–община

Часть крестьян не хотела инверсионного превращения соборных институтов в авторитарные, в элемент авторитарной власти, но стремилась сохранить определенную независимость. Большинство, постоянно отвергая одну за другой наиболее активные свои части, неуклонно ослабляло себя, открывало путь дезорганизации своих древних институтов. Большинство, слабея, в конечном итоге неизбежно обращалось к авторитарной власти, которая должна «всех равнять». Опираясь на этот процесс, власть не только смогла утвердить авторитаризм, но и, всячески разжигая конфликты внутри крестьянства, используя для этого изощренные, ориентированные на массовое манихейство ценности, сумела включить общину в систему власти, т. е. опереться на авторитарный аспект древней вечевой нравственности.