В этой связи представляют большой интерес исследования изменений хозяйственного положения крестьянства, в частности, социальных и экономических последствий сокращения отходничества после 1917 года, его влияния на фискальные ресурсы государства, на усиление его давления на крестьян. Представляется недостаточным анализ производственных возможностей крестьянства, в частности, в связи с существованием точки зрения, что для финансирования индустриализации было достаточно обеспечить с 1928 по 1940 год 2% ежегодного прироста зерна [70]. Для сравнения можно указать, что урожайность зерна с 1801 по 1914 год повышалась на 0,5% в год [71]. Возможность достижения этих 2% прироста весьма проблематична с учетом того, что достижения сельского хозяйства до первой мировой войны в России определялись в значительной степени ростом занятых в сельском хозяйстве. Это не решало проблемы, не говоря уже о том, что на этот ресурс нельзя было рассчитывать в результате мировой войны и глубоких социальных сдвигов. Победа дорыночных сил не создавала условий для увеличения товарного хлеба. Лютая массовая ненависть к частному капиталу, к собственнику, к отрубникам также не создавала для этого никаких предпосылок.
Высшее руководство в критической ситуации пошло по пути, подсказанному опытом славного революционного прошлого. Сталин несколько раз в 1928 году говорил о том, что крестьянство разбогатело. Дзержинский в 1926 году исчислял рост накопления в деревне в 4 руб. на человека. В речи на июльском Пленуме 1926 года с полной откровенностью он говорил, что крестьянство «платит государству не только обычные налоги, прямые или косвенные, но оно еще переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности — это во–первых; и более или менее недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты — это во–вторых. Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъема индустрии, обслуживающей всю страну, в том числе крестьянство. Это есть нечто вроде «дани», нечто вроде сверхналога» [72]. Разумеется, такая политика не могла долго продолжаться, так как крестьяне, как свидетельствовал опыт прошлого, в аналогичной ситуации не только сокращали производство, но и отказывались от реализации уже имеющихся продуктов. Отсюда выход — передача чиновнику решения вопроса о производстве и реализации, т. е. коллективизация.
Однако это был не только возврат к дореформенной эпохе 1861 года. Теперь была сломана иерархия прошлого глобального периода, включающая систему защиты от высшей власти, в частности, власть помещика, связанного с общиной, с крестьянами патриархальными отношениями. Теперь авторитарная власть в лице чиновников всех рангов дошла до каждого человека. Теперь не требовалось, как во времена примитивного военного коммунизма, шарить под полом каждой избы, теперь все прямо и непосредственно принадлежало колхозу, синкретически тождественному государству. И не государство от крестьян, а крестьяне от государства должны были получать хлеб. Заготовки непрерывно росли. Деньги, которые за них выплачивали, носили символический характер. В 1932 году крестьяне сдали четверть урожая, в 1933–1934 годах — более трети, в 1935 — почти 40 % [73]. В январе 1933 года были установлены цены на сданное государству зерно и большую часть других сельскохозяйственных продуктов в 10–12 раз ниже рыночных [74]. Экспроприация стала повседневностью.
Среди крестьян начался голод (1931–1933 годы). По одним данным, от голода умерло 5–6 млн. человек, по другим — около 9 млн. (проф. С. Н. Прокопович). Науке известен лишь один случай еще более страшного голода (Китай, 1877–1878 годы) [75]. Но зато гигантски вырос вывоз хлеба за границу. Если раньше голод ставил под угрозу существование городов, то теперь гибла деревня.
Правящая элита добилась посредством коллективизации исключительного успеха. Власть превратила колхозы в звено медиатора. Открылась возможность повседневного и неограниченного вмешательства в дела модернизированной общины.
Превратившись в колхоз, вечевая община, пройдя длительный путь борьбы за уравнительность, пришла к согласию на авторитарную власть чиновника. Крайнему авторитаризму удалось то, что не удавалось еще никому в истории страны — приставить к общине такой насос, который мог высосать буквально все. Правящая элита нашла источник социальной энергии, ресурсов, которые позволили идти по пути дальнейшего нарушения закона соотношения хозяйственных отраслей, одновременно как будто ликвидировав столь беспокоившую Ленина «двойственность» крестьянина.
Самоотрицание уравнительности
Крестьянство, оказавшееся в большом обществе, было ни культурно, ни организационно не подготовлено к нему. Последовательный разгром одной группы меньшинства за другой привел не только к тому, что община амбивалентно перешла к авторитаризму, но и к тому, что она деградировала, подчинив свою внутреннюю жизнь чиновнику. Крестьяне не имели форм политической организации, способной объединить их мощные силы на основе реальной альтернативы политике медиатора. Крестьянство в борьбе за уравнительность одерживало одну победу за другой и перешло через приемлемую для собственного существования меру, за которой уже лежала деградация и распад. Крестьянство попало в инверсионную ловушку. Оно вошло со старыми архаичными ценностями и представлениями о мире в большое общество, где необходима была новая культура, новые цели. Это имело для крестьянства, для общества, где они составляли большинство, разрушительные последствия.
Ослабленное многолетней борьбой за уравнительность, крестьянство пыталось ответить на экспроприаторские устремления государства бунтами. Осенью 1929 года были вспышки массовых возмущений в связи с «чрезвычайными мерами» на хлебозаготовках. Они распространились на всю страну, включая Центральную Россию, Урал, Сибирь. Советские танки впервые вступили в бой во время подавления этих восстаний. В 1930 году крестьянские волнения охватили Украину, Северный Кавказ, Воронежскую область, Западную Сибирь. Одним из последствий этих событий было усиление в стране атмосферы всеобщего ожесточения. В городах волнения воспринимались как попытки буржуазных оборотней повернуть к капитализму. Люди, поднявшие восстание, часто испытывали сильное колебание, переходя от поддержки колхоза к его разрушению, чтобы затем вновь вернуться к его поддержке. Среди восставших были люди, которые отвергали советскую систему. Но в целом крестьяне, даже восставшие против новой власти, никогда добровольно не участвовали в белом движении, оставаясь тем самым на уравнительной нравственной основе. А последствия этого были очевидны. Множество основанных на уравнительности общин нуждалось в отце, который бы всех равнял, т. е. в конечном итоге требовало авторитаризма. Поэтому неизбежно утверждалась система, в основе повторявшая прошлую, про которую Г. Плеханов говорил еще в 1889 году, что «наша сельская община» составляла «главную опору нашего абсолютизма» [76]. (И это несмотря на то, что Плеханов исходил из марксистского тезиса о разложении общины и из того, что община делается «в руках сельской буржуазии орудием для эксплуатации большинства земледельческого населения» [77].) Следует добавить, что община — всего лишь одна из форм древних синкретических сообществ, и, следовательно, абсолютизм опирался не собственно на общину, а на синкретическую воспроизводственную социокультурную основу древних сообществ.
Главный трагический результат коллективизации, после гибели миллионов людей, — не катастрофический удар, нанесенный сельскому хозяйству, превышающий ущерб от последующей второй мировой войны, но прежде всего кристаллизация архаичных форм труда, что стало мощным препятствием на пути прогрессивных инноваций. Предполагалось, однако, что колхоз можно будет соединить с современной техникой и тем самым добиться невиданного эффекта. Колхозы, как и совхозы, можно рассматривать как попытку соединить общинную форму жизни с современной техникой. Это можно было трактовать и как попытку поднять архаичные структуры до уровня современной науки и техники, и как попытку вооружить архаичные структуры современной наукой и техникой. Решение оказалось вполне в духе псевдосинкретизма, постоянно отождествляющего противоположные полюса расколотого общества. Система оказалась консервативной и хозяйственно неэффективной, никак не склонной к экономическим методам. Вооруженный современной техникой традиционализм породил «могущество за счет развития» [78]. Современная техника, которая стала внедряться в систему архаичных отношений и субкультур, не нашла там работника, способного положить в основу ее эксплуатации критерий максимальной эффективности, что предрешало неизбежное банкротство всего комплекса аграрного сектора. Именно в таких ситуациях с наибольшей остротой ощущаются
