Россия: критика исторического опыта. Том1

к либеральному строю есть элементы, идущие от традиционализма. Он не исчез, но отступил на нижние уровни культуры.

Возникновение коммунистического движения связано со вторым эшелоном стран, где либерализм, чье развитие ускорялось внешними импульсами, пытался утвердиться, не приобщив в должной степени к своим ценностям весь народ. Возникновение марксизма в Германии было стимулировано страданиями рабочих — слоя населения, в то время еще близкого традиционализму, но попавшему в новые условия. Однако традиционалистский пафос Маркса преодолевался признанием относительной прогрессивности капитализма. Следы традиционализма можно видеть у Маркса, например, в рассмотрении денег как «всеобщего извращения индивидуальностей», но одновременно это не мешало Марксу оценивать их как «подлинно творческую силу» («Экономическо–философские рукописи 1844 года»). Во втором эшелоне, прежде всего в Германии, Италии, возможно, Франции, коммунистическое движение получило значительное развитие, так как существовали слои, опасавшиеся дальнейшего движения вперед на либеральной основе. Идеал коммунизма здесь рисовался как использование всех достижений либеральной цивилизации путем соединения их с ценностями города, городского рабочего.

В третьем эшелоне, т. е. в России, коммунистическое движение пыталось изменить западный идеал коммунизма, с тем чтобы соединить ценности науки и техники, машинной цивилизации с общинными идеалами крестьянства, чтобы создать общество–общину. Кажущееся равновесие между традиционализмом и элементами либеральной цивилизации скрывало преобладание традиционализма, однако до глубины пораженного утилитаризмом. Коммунистическое движение в этом эшелоне, как и во всех последующих, отошло от точки зрения Маркса, что «коммунистическое движение никогда не может исходить из деревни, а всегда только из городов» [15]. Большевизм делал ставку на город, но сами города с их слаборазвитой городской культурой оказались захлестнуты деревней, и сами господствующие идеалы не порывали с традиционализмом деревни.

Возможно, к последнему эшелону можно отнести Кампучию, где была сделана попытка в максимальной степени вернуться к древним формам цивилизации, истребить утилитаризм, городскую культуру, интеллигенцию, квалифицированных рабочих, всех, кто как–то возвысился над средним уровнем. Использование средств либеральной цивилизации сводилось практически к военной технике. Тем самым это движение лишь с определенной натяжкой можно расценивать как коммунистическое.

Из прогноза 1979 года: «Хотя коммунистическим движениям всех этих эшелонов присущи общие черты, тем не менее склонность к монологу заставляет их опасаться друг друга. Особенно опасны близкие формы. Если вектор конструктивной напряженности Маркса повернут вперед, т. е. к прорыву через капитализм, то Кампучия Пол Пота стремилась к восстановлению догородского первобытного традиционного общества. Весь спектр векторов компартий расположен между этими двумя точками. В сущности, на своих флангах оно теряет свою специфику. На одном фланге (Кампучия) оно сливается с чистым синкретизмом, на другом (еврокоммунизм) — становится формой либерализма. В последнем случае возникает опасность антилиберальной реакции в самих партиях.

Трагедия коммунизма заключается в том, что его цели отвечают определенным формам промежуточного сознания, образа жизни, но не отвечают принципиальным возможностям социальной деятельности и социальной организации. Это движение может овладеть совершенной техникой, но не может соединить в одно два разнородных типа общества, как невозможны способные к воспроизводству биологические гибриды далеко отстоящих друг от друга видов» [16].

Коммунистическое движение третьего эшелона (т. е. России) в условиях раскола приобрело специфическую форму большевизма, так называемой партии нового типа. Эта партия в силу своего ошеломляющего успеха в 1917 году создала образец для всех иных партий, ставших на путь имитации большевизма в самых различных конкретно–исторических условиях. Коммунистическое движение в своей большевистской версии опиралось на способность людей создавать интеллектуальные построения, внутренняя логика движения которых способна постоянно амбивалентно ориентироваться не только на некоторый принцип, но одновременно на его отрицание, ориентироваться одновременно на отрицающие друг друга ценности двух цивилизаций, на постоянный устойчивый поиск их отношений, на формирование общества, основанного на хромающих решениях. Большевизм направлен на формирование государственности особого типа, которая в процессе решения медиационной задачи была способна манипулировать государственным аппаратом, армией, самой партией, профсоюзами, церковью и т. д. Большевистская версия коммунистического движения ставит своей задачей быть выразителем настроений и интересов миллионов людей, что делает его утилитарную беспринципность результатом мозаики культурной ситуации общества, стремления сохранить цель в бурном море социокультурных перемен. Это, между прочим, означает, что коммунистическое движение в исторической перспективе открыто и либерализму, как, впрочем, и традиционализму, т. е. двум противоположным вариантам своего самоотрицания. Именно этим объясняется возможность возникновения либеральных коммунистических правящих элит, способных добровольно или почти добровольно отойти от власти в критических ситуациях в тех случаях, когда именно этот шаг позволяет уменьшить опасность дезинтеграции общества. Это явление можно было наблюдать в ряде стран Восточной Европы. В условиях перестройки в СССР можно было наблюдать попытку сознательного смещения центра власти от партийных структур к государственным, что завершилось крахом партии как инструмента власти и победой либерализма.

В целом коммунистическое движение не имеет четких границ и выступает как диапазон утопических движений, стремящихся интегрировать общество на основе того или иного варианта синтеза эрозированного традиционализма, вооруженного либеральными средствами, с усеченным либерализмом. Коммунистическое движение в конечном итоге — всего лишь проявление попыток традиционализма приспособиться к новым процессам, к различным эклектически вырванным элементам либеральной суперцивилизации, к новому уровню потребностей, но при одновременной парадоксальной попытке низвести эти элементы до собственного уровня. Поэтому культурное и идеологическое содержание этого движения в разных странах (включая бывшие республики СССР) существенно различно, что сознательно или неосознанно вуалировалось унификаторскими устремлениями центрального руководства КПСС.

Значение коммунистического движения заключается также в том, что оно показало: на переломе между двумя суперцивилизациями возникают мощные движения, препятствующие этому переходу. Они могут носить разный идеологический характер, включая национализм, фундаментализм, формировать различные идеологические гибриды.

Коммунистическое движение, само его название оказалось сильно дискредитировано (везде, кроме России) не только в результате его краха в СССР, открывшего картины неслыханных преступлений, но и ярко выраженной его повсеместной нефункциональности, повсеместной неспособности решать реальные проблемы. Однако опыт этого движения, прежде всего его способность создавать веер сочетаний традиционализма и усеченного либерализма, гибридных сочетаний нравственных идеалов, сдобренных утилитаризмом, открывает путь для понимания сути бесконечных аналогичных движений, которые ищут другую идеологическую окраску, в частности религиозную, для подобных эклектических сочетаний.

Проблемы российской геополитики

Борьба за высшую Правду в мировом масштабе придавала внешней политике псевдосинкретизма совершенно особый метафизический смысл. Люди, ее проводившие, чувствовали себя носителями Правды, что освобождало их от всяких нравственных норм, что, впрочем, не мешало им соединять свое представление о Правде с утилитарными целями, подчас примитивными и узкими.

Высшая Правда, в условиях господства псевдосинкретизма вписывавшаяся в манихейский миф, требовала вражды к Западу. Идея высшей Правды постепенно проникалась утилитаризмом — некоторым неопределенным представлением о необходимости максимизации пользы для нас и максимизации вреда для наших реальных и потенциальных противников. Разумеется, сами критерии пользы и вреда носили случайный характер и не поднимались выше уровня обыденного сознания. Поэтому просчеты во внешней политике стали повседневным делом. Внешнеполитическая тактика позволяла получать маленькие