Бунин. Жизнеописание

«Последние новости», 1938, 23 марта) ^[780].

Рильке также отмечал, что заглавие «„Le sacrement de l’amour“ передает лучше то, что здесь происходит, чем заглавие „Митина любовь“». По его словам, «Митина любовь была бы скорее неутраченная Катя, счастье, борьба, судьба рядом с ней, и все же в конце концов утрата друг друга, которая была бы с Катей, какова она есть, неизбежна… В этом смысле маленький роман Бунина почти старомодная книга: нас гораздо больше интересует то, что происходит в тех и между теми, кто не теряет себя на такой лад и все- таки должны как-то по-иному, в жизни, потерять себя, ибо не научились любить» ^[781].

По поводу заглавия повести писала поэтесса М. В. Карамзина: «„Le sacrement de l’amour“ очень красиво звучит по-французски. По-русски это было бы „Таинство любви“.

Но, мне кажется, по-русски нельзя было так назвать. В „Митиной любви“ страшен и неотразим Рок — сила и тема греческой трагедии. В „Вариантах“ (составивших потом рассказ „Апрель“. — А. Б.) эта сила ощущается особенно жутко: там Рок „обстоит“, это „obsession“, одержимость. Митя — жертва, тут не „sacrement“, a „sacrifice a l’amour“[782].

Мистерия — да, но не таинство. Таинство таит в себе в конечном смысле искупление, чудо благодатное. В смерти Мити — лишь его обреченность страшной безблагодатной любви.

Я так мучительно воспринимаю „Митину любовь“, — какая она жестокая!..Когда я внутренно борюсь с ней, когда я протестую против вашей беспощадности, я всегда думаю: все, все было бы иначе, если бы Митина ужасная, деревянная, безлюбая мать, эта „мама, которая спит после обеда“, была бы нежной, женственной, настороженной. Один штрих, один зов любви благодатной, и, быть может, она победила бы ту, — страшную, — власть» ^[783].

В развязке повести обнаруживается большое художественное чутье Бунина. «…Будто испугавшись болезненного одухотворения своего бедного героя и томительной, безнадежно-восторженной, смертельной его любви, — пишет Г. В. Адамович, — он заставил его накануне самоубийства согрешить с деревенской бабой: редкий образец непогрешимого художественного чутья, мастерский поворот в сторону спасительного лона матери природы, чуть ли не в последнюю минуту» ^[784] .

3. Н. Гиппиус неубедительной казалась эта сцена.

Она видела в авторе «Митиной любви» изобразителя лишь «данного», считала, что он, как писал об этой статье Гиппиус Ф. А. Степун, «не осилив в своем романе „преображения действительности“, изобразил ее ухудшенной; написал то, чего не бывает»; Гиппиус, по словам критика, «огрубляет очень сложный, очень тонкий бунинский рисунок». Степун говорит о том, что «Митина любовь» — «не о временном, а о вечном, о борьбе человека с самим собою за себя самого», «проблема Митиного несчастья включена Буниным в трагическую проблематику Человека» ^[785] .

Насколько эта мысль существенна, видно из того, что последнюю фразу Бунин отметил на полях журнала. Отметил он и слова о том, что в «Митиной любви» он впервые изображает «трагедию человеческого духа», и в этом «заключается то совсем новое, что дал нам Бунин своим последним романом, не меняя внешних приемов творчества или, вернее, оставаясь верным своей художественной природе, Бунин подошел к описанию любви и гибели своего Мити существенно иначе, чем подходил к своим темам раньше».

Критик далее пишет: «Нет сомнения, что главное в „Митиной любви“ не изображение того, что бывает, но художественно, до конца, слитое с этим изображением исследование трагической несбыточности во всех бываниях нашей любви, ее подлинного бытия»; «с невероятною, потрясающею силою раскрыта Буниным „жуткая“, зловещая, враждебная человеку, дьявольская стихия пола. Десятая глава „Митиной любви“, в которой Бунин рассказывает, как Митя „поздно вечером, возбужденный сладострастными мечтами о Кате“, слушает „в темной, враждебно сторожащей его аллее“ потрясающий душу вой, лай, визг свершающего свою любовь сыча-дьявола; как он (Митя) в холодном поту, в мучительном наслаждении ждет возобновления этого предсмертно-истомного вопля, „этого любовного ужаса“ — принадлежит, бесспорно, к самым потрясающим и жутким страницам из всего написанного о том несказанном, что именуется полом и над чем так редко одерживает победу любовь.

Но пол не только страшен и зловещ, он, кроме того, а может быть, прежде всего, сладостен, певуч, прекрасен. Он не только зловещий ночной хохот и вопль сыча-дьявола, но и „цветущий сад“ и томное цоканье соловьев…»

«Бунин годами изображал жестокую, смердящую, исступленную и все же к свету рвущуюся русскую деревню», со страшной силой «разоблачал в „Господине из Сан-Франциско“ <…> бездушную капиталистическую цивилизацию», и теперь он «прорвался в „Митиной любви“ к глубокому метафизическому ощущению трагической природы человека».

«Митина любовь» и другие произведения, вошедшие в книгу того же названия (Париж, 1925), по словам Юлия Айхенвальда, «строгое и серьезное мудрое искусство Бунина» ^[786].

Вл. Ладыженский писал о «Митиной любви»: «Это, быть может, одно из самых тонких по изображению психологических переживаний произведение Бунина. Это рассказ о неудачной, трагически кончившейся любви чуткого и богато одаренного юноши. Но и вся русская жизнь определенной эпохи и русская природа с ее весной, все то, что, казалось бы, служит фоном рассказа, до такой степени сливается с переживаниями героя, что все вместе сплетается в одну поэму непередаваемой прелести» ^[787].

В. Кадашев в статье «Трагедия первой любви» ^[788] сравнивал Митю с героями Шекспира и Вагнера. Бунин на вырезке из газеты к заглавию статьи написал: «При чем тут первая любовь!» Тем самым он подчеркивал универсальность затронутых в повести проблем. А на указанные в статье толки о том, что герой — совсем юный гимназист, Бунин возразил: «А Вертеру сколько лет было? Все герои всех самых знаменитых любовных драм все мальчишки».

Любовь-страсть — вот что захватывает Бунина в «Митиной любви», за которой последовали «Дело корнета Елагина», «Солнечный удар», «Ида» и другие.

Б. К. Зайцев в рецензии на книгу Бунина «Солнечный удар» (Париж, 1927) писал: «„Митина любовь“ относится к числу так называемых „шедевров“, вещей, коими Бог не каждый день благословляет художника» ^[789]. Теперь он «пишет совсем по-другому» — не как в рассказах о любви «в молодом его творчестве». И в «Митиной любви», и в «Солнечном ударе» — иная манера, другой тон и накал. «„Солнечный удар“, — продолжает Зайцев, — краткое и густое (как всегда у автора) повествование о страсти, о том, что ослепляет, ошеломляет, о выхождении человека из себя… Бунину, видимо, нравится, что есть в мире стихии и силы, властвующие над человеком. Не так, пожалуй, важен человек, как то, что больше его: любовь. Точнее надо сказать: любовь-страсть, и лишь одна интересует сейчас Бунина» ^[790].

Другая чрезвычайно сложная, «очень характерная для данной полосы Бунина» вещь — «Дело корнета Елагина». «Это, — говорит Зайцев, — значительная повесть. Женщина написана в ней ярко и сурово. Трагедией вся она овеяна — и некоторым „разоблачением“ человека. „Ида“ — тоже любовная, но иного тона. И очень мрачен „Мордовский сарафан“ <…>

Бунин относится к тем писателям, которые зря не пишут. Если он пишет, значит ему надо так, не забава, а необходимость, судьба. И ведь чем более „роковое“ писанье, тем он вообще лучше. Для Бунина, как художника, видимо, темы любви-страсти стали теперь роковыми».

Кирилл Зайцев считает повесть «Дело корнета Елагина» еще более замечательной, чем «Митина любовь». По его мнению, здесь дан мастерский анализ судебного дела — «анализ, сделанный сердцеведом, перед которым, как перед учителем, должны склониться не только прокурор, адвокат и судьи государственного суда, но и эксперты психиатрии» ^[791] .