vous le dire, pour la trinite: Bounine, Kouprine, Merejkovsky. Je sais, d’ailleurs, en quelle estime Gorki tient Bounine; il me l’a recemment ecrit, en le jugeant le plus grand talent des lettres russes, a l’heure actuelle».
«Дорогой господин!
Конечно, я восхищаюсь Иваном Буниным. С моей точки зрения, это один из крупнейших художников нашего времени.
Я готов поддержать кандидатуру г. Бунина на Нобелевскую премию,
К этому я должен прибавить, что выступлю за г. Бунина, только если у меня будет уверенность, что Горький не хочет, чтобы была выдвинута его кандидатура. Если был бы выдвинут Горький, то я прежде всего голосовал бы за него.
Я был бы чрезвычайно рад, если бы были выдвинуты кандидатуры Бунина и Горького одновременно: это явилось бы непреложным доказательством того, что в данном случае политика не играла никакой роли — но это вовсе не повод, позвольте мне это сказать, для такой троицы: Бунин, Куприн, Мережковский.
Я знаю, впрочем, с каким уважением относится Горький к Бунину; недавно он мне об этом писал: он считает его самым талантливым из всех современных русских писателей» [772] [773].
Это письмо Р. Роллана Алданов переслал Бунину 18 июня 1922 года. А 10 апреля 1923 года Алданов извещал его, что и Горький выставил свою кандидатуру на премию Нобеля; советовал, для успеха дела, объединить кандидатуру Бунина, Мережковского и Куприна, чтобы их тройная кандидатура была рассмотрена «как русская национальная кандидатура». Бунин относительно объединения с другими писателями писал П. Б. Струве 21 декабря 1922 года, что
О своих шансах Бунин говорит в указанном выше письме к П. Б. Струве:
«Международной толпе я не известен, но ведь не известен ей и испанец Беневето, получивший премию за 1922 г.».
Премия Горькому! Это возмущало Бунина. Он просил П. Б. Струве переговорить с Карелом Крамаржем, первым министром-президентом Чехословакии (1918–1919), другом России; с ним Струве был знаком еще по России и часто встречался в Париже. Присуждение Нобелевской премии было делом общерусского значения, и Бунин писал в конце 1922 года Петру Бернгардовичу:
«В сентябре, в августе во французских газетах была маленькая кампания о том, что надо Нобелевскую премию 1923 г. присудить представителям русской литературы — Бунину или Мережковскому. А с другой стороны есть твердый слух, что уже выставлена кандидатура Горького. Дорогой, какая пощечина всей передовой России! Горькому, бывшему официально товарищем председателя петербургского исполкома! <…> Вот я и молю вас — поговорите с Крамаржем — может быть, хоть он защитит Россию, выставит наши кандидатуры <…> Вы скажете, что я не завоевал еще себе в Европе имени. Нет, в литературных кругах меня уже очень превозносят и во Франции, и в Германии, и даже отчасти в Англии (есть уже мои книги по-немецки, по-английски и две книги по-французски)».
Впоследствии Бунин скажет о Горьком: «Вообще, диву даюсь, как это может уже сорок лет длиться легенда, будто бы он писатель-художник». «Клима Самгина» не мог дочитать. «В его „Артамоновых“ — какая-то раскрашенная Русь… Как казанские серые валенки, раскрашенные чем-то красным <…> Но, конечно, по натуре своей это человек чрезвычайно способный» [774] . Е. Д. Кусковой Бунин писал о Горьком 8 апреля 1932 года: «Редкий, почти страшный по своей низости (и силе, неутомимости этой низости) человек!»
Бунин выступал с чтением своих произведений. Эти его вечера были многолюдны. 21 декабря 1923 года в отеле «Мажестик» на вечере Бунина большой зал был переполнен. Он прочел с огромным успехом четыре рассказа: «О дураке Емеле», — который был напечатан в сборнике «Окно», — и неопубликованные произведения: «В ночном море», «Огонь пожирающий», «Несрочная весна», — сообщала газета «Последние новости» (1923, 17 декабря).
Эти вечера и публикация произведений не давали регулярно средств к жизни. Бунин, Мережковские в начале 1924 года обращались с коллективными письмами к Крамаржу и к министру-президенту с просьбой о стипендии. О них, писателях с международной известностью, хлопотал перед чехословацким правительством П. Б. Струве, и дело получило благоприятное решение; он сообщал об этом Бунину 10 февраля.
В июне — сентябре 1924 года Бунин написал «Митину любовь» (опубликована в 1925 году в Париже).
Внешние факты для своей повести он взял из жизни близких ему лиц. «Свидание Мити с Аленкой (и сводничество старосты), — писал Бунин, — почти „списано с натуры“ — приблизительно так произошло „первое падение“ одного моего племянника (Н. А. Пушешникова. — А. Б.). Я отчасти воспользовался его рассказом об этом „падении“ (ничуть, однако, не трагическом)» [775] .
Летом 1923 года, когда Бунин писал «Митину любовь», у него в Грассе гостил, как выразилась Вера Николаевна, «один Митя (Д. А. Шаховской. — А. Б.), сын родовитого помещика, очень молодой, тихий и застенчивый, и вот Иван Алексеевич представил, что такого барчука сбивает староста, чтобы получить бутылку водки и еще что-нибудь» [776]. От него Бунин взял также название имения — Шаховское, — принадлежавшее глотовским помещикам Бахтеяровым. Вера Николаевна сообщает: «Имение Колонтаевка <…> под именем „Шаховское“ воскресло в „Митиной любви“».
Бунин, будучи в Эстонии в 1938 году, говорил Валерии Владимировне Булгариной (урожденной Рокасовской), жене Вячеслава Булгарина, потомка Фаддея Булгарина: «Видели этого проповедника Шаховского — я вот посмотрел на него и подумал: вот он (если бы не пошел в монахи) не пережил бы разочарования в любви». Будто бы это дало ему повод к замыслу «Митиной любви», — писала автору этих строк в 1968 году поэтесса В. В. Шмидт, встречавшаяся с Буниным и Булгариной в Эстонии.
В. Н. Бунина писала автору данной работы 16 февраля 1958 года о «Митиной любви» и об увлечении Бунина В. В. Пащенко:
«Не знаю, хорошо или дурно, что Ивану Алексеевичу пришлось в такую раннюю пору пережить столь сильную драму. Но думаю, что без этой драмы не было бы написано и „Митиной любви“, хотя там ничего нет биографического, кроме страданий от любви —…как и многие его рассказы».
Критик К. И. Зайцев, автор книги «И. А. Бунин. Жизнь и творчество», пишет: «Первая месса пола! Вот слово, которое дает нам ключ к пониманию того, что испытал и чего не перенес Митя. Но не перенес только ли потому, что на пути его оказалась незначительная Катя, не способная понять и оценить силы его, Митиной, любви? Или в самой природе любви, которая им владела, гнездится отрава — пусть сладкая, но тем более губительная, и подлинно обречен был Митя на то, чтобы пасть ее жертвой? В „Митиной любви“ в один узел переплетены две темы — одна универсальная, тема „первой мессы любви“, и другая, более узкая — тема „бедных Азров“, которые, „полюбив, умирают“ [777]. И вся острая прелесть восхитительного бунинского произведения и заключается в неразличимости этих двух существенно разных, но органически воедино слившихся тем» [778].
Анри де Ренье, говоря о «Митиной любви», приравнивал Бунина, за его блестящее мастерство романиста, к лучшим русским писателям прошлого столетия — к Тургеневу и Толстому.
Подобно Толстому и, конечно, Достоевскому Бунин так глубоко охватывал жизнь, во всей ее сложности, и проникал в ее загадки, что от его произведений — таких, как «Митина любовь», — веет некоей тайной. Поэтому заглавие повести во французском издании, которым подчеркивалась непостижимость «таинства любви», ему представлялось более удачным. «По французски, — говорит Бунин, — я назвал „Митину любовь“ гораздо лучше: „Le sacrement de l’mour“» [779].
Тема повести так захватила Бунина, что он через много лет после ее публикации возвратился к ней. «Когда я писал „Митину любовь“, — сообщал он М. В. Карамзиной в 1938 году, — я делал некоторые заметки — в два, в три слова чаше всего. Теперь я написал по ним эти „Варианты“» (опубликованы в газете
