> Друг мой, — обращался он к своему собеседнику, сотруднику газеты „Сегодня“ (Рига) А. К. Перову, — я думаю, что те, кто просит меня о пьесах, совсем не знают меня как писателя! Ну, какой я драматург, это не моя сфера, мне ближе всего созерцание, а не действие. Начать писать пьесы — это полностью настроить свою лиру на другой лад, полностью переключиться на другие законы жанра, а я этого не хочу, и это не для меня!»[899]
В 1937 году в Париже вышла книга Бунина «Освобождение Толстого».
К Толстому он обращался часто, жил в постоянном восхищении им, нередко писал о нем и спорил страстно с теми, кто, не понимая его глубины и величия, не находил у него мудрости философа и творца, противопоставлял Достоевскому и «декаденствующим», отдавая им предпочтение перед Толстым.
Он говорил, возражая Ф. А. Степуну, что «образное мышление Толстого — это высшая мудрость < …> что философия начинается с удивления и что у Толстого это удивление изумительно передано. Приводил, — пишет Кузнецова, — то место, где Оленин (в „Казаках“. — А. Б.) в лесу чувствует себя слившимся со всем миром, говорил о том, какие бездны тут заложены»[900].
Как писал Г. В. Адамович, Бунин «не допускает никаких бесконтрольных метафизических взлетов, не верит в них, он ценит только то, что как бы проверено землей и земными стихиями <…> Толстой для него максимально духовен <…> Оттого-то он недоумевал и хмурился, читая Достоевского: его герои, самые его темы и положения казались ему слишком беспрепятственно духовны. Им „все позволено“, не в смердяковском смысле, а в ином: любой взлет, любое падение, вне контроля земли и плоти. У Достоевского — сплошной непрерывный полет, и потому — для художника бунинского склада — в замыслах его слабая убедительность. Если порвалась связь, мало ли что можно сочинить, что вообразить, о чем спросить? Если человек слушает только самого себя, мало ли что может ему послышаться? Это как бы вечный упрек Толстого Достоевскому, и в распре этой Бунин полностью на стороне Толстого. Ему кажется прекрасным и глубоко основательным то, что связь никогда не рвется, что человек остается человеком, не мечтая стать ангелом или демоном, ему уныло и страшно в тех вольных, для него безумных, блужданиях по небесному эфиру, которые соблазнили стольких его современников.
Вражда Бунина ко всем без исключения „декадентам“ именно этим, конечно, и была внушена. Нелегко решить, был ли он в этой вражде вполне прав. Исторически — сомнений быть не может: да, он справедливо негодовал на декадентские крайности, на кривляние и ломание наших доморощенных „жрецов красоты“, на претенциозный вздор, украшавший мнимо-передовые журналы. Время оказалось на его стороне»[901].
Бунин в своей книге захватывающе нарисовал живой облик Толстого, в котором сочетались многие противоположные черты.
О том, что Бунин дает новое ощущение Толстого, писал В. Ф. Ходасевич:
«Книга Бунина есть попытка вновь Толстого увидеть, почувствовать. С этой стороны он удался автору как нельзя более. Из огромной литературы о Толстом Буниным извлечены и необыкновенно убедительно сопоставлены черты наиболее резкие и выразительные. Превосходно сделаны записи интереснейших рассказов о Толстом покойной Е. М. Лопатиной. Но всего лучше, конечно, собственные воспоминания Бунина о его немногих и мимолетных, но со всех точек зрения замечательных встречах с Толстым. По мощной простоте языка, по необыкновенной зоркости, наконец — по внутренней теплой строгости эти страницы, прямо скажу, были бы достойны подписи самого Толстого. Во всей мемуарной литературе о Толстом, конечно, они не имеют себе равных.
„Освобождение Толстого“ есть книга о живом Толстом и книга, пронизанная живым ощущением Толстого. Ради того, чтобы передать это ощущение, она и написана» [902].
Секретарь Толстого Н. Н. Гусев писал: «Книга Бунина представляет совершенно исключительное явление во всей колоссальной литературе о Толстом. Ее основная идея — глубоко справедлива, и Бунину делает честь, что он первый так глубоко осветил самую сокровенную внутреннюю жизнь Льва Толстого» [903].
П. М. Бицилли отмечал, что Бунин писал не на узко бытовые темы — даже в ранних рассказах, — но проникал в сложные проблемы человеческого бытия, и в этом, между прочим, его сходство с Толстым. «Все его вещи, — говорит Бицилли, — и те, что казались когда-то „бытовыми очерками“, и нынешние, подлинные поэмы в прозе — в сущности, вариации на одну, толстовскую, сказал бы я, тему — жизни и смерти <…> Лишнее доказательство духовного сродства Толстого и Бунина: одинаковая зоркость, непогрешимое чутье всякой фальши, условности, внешней красивости и одинаковая сила ненависти ко всему этому. У обоих это связано с главной темой их раздумий, тем таинственным, невыразимым, что составляет настоящую, неподвластную Смерти, основу жизни, ее суть и ее правду. Толстого эти раздумья привели к руссоистскому культу „простоты“ <…> Бунин в этом требовательнее и, следовательно, метафизически правдивее Толстого» [904].
О влиянии Толстого на Бунина Адамович пишет:
«Бунин сказал:
— Толстой, у которого за всю жизнь, во всех его книгах не было ни одного фальшивого слова!..
В этом смысле он считал себя учеником Толстого <…> О Толстом он неизменно говорил с какой-то дрожью в голосе, совсем особым тоном. Да и писал он о нем иначе, нежели о каком-либо другом человеке <…> В толстовском творчестве Бунину представлялась чертой самой важной, основной, прекрасной и существенной неизменная основательность замысла» [905].
Г. Н. Кузнецова сравнивает «Детство» и «Отрочество» с «Жизнью Арсеньева» и говорит, что у Бунина «„все картинней“, „безумней“, как выразился о себе он сам» [906].
В 1937 году Бунин посетил Югославию. Двенадцатого августа 1937 года П. Б. Струве сообщал Бунину, что бывший русский посланник в этой стране В. Н. Штрандман, с которым Петр Бернгардович был в хороших отношениях, обещал выхлопотать Ивану Алексеевичу визу по телеграфу. П. Б. прибавлял: «Страшно рад, что вы, наконец, собрались в Югославию». Через неделю, пишет Г. П. Струве, П. Б. давал Ивану Алексеевичу справки насчет разных мест на Адриатическом побережье Югославии, где Бунин хотел побывать перед Белградом:
«Спешу ответить на ваши вопросы и запросы.
Пляжи на итальянском берегу (Венеция, Римини) гораздо лучше, чем на югославском. Лицо, очень хорошо знающее югославское побережье, рекомендует вам остановиться близ Дубровника в местности, именуемой Лапад (Lapad). Там есть
Сейчас, я думаю, достать даровой железнодорожный билет по Югославии невозможно. Но я постараюсь действовать и в этом направлении и уведомлю вас о результатах в Дубровнике, где, я полагаю, вы устроитесь недели на три. На основании моего осведомления настойчиво рекомендую вам Лапад».
Но уже через пять дней после этого Бунин был в Белграде, и П. Б. писал ему 24 августа:
«Согласно нашему условию к вам по моей просьбе в семь с половиною часов придет мой приятель Н. 3. Рыбинский (сотрудник „Сегодня“ и „Иллюстрированной России“) и повезет вас к нашему общему приятелю Ф. С. Пельтцеру, старому москвичу, где мы в самом тесном кругу приятно проведем вечер и обсудим, что мы, обыватели Белграда, можем сделать для того, чтобы вы как можно лучше использовали свой заезд в Югославию».
В постскриптуме П. Б. писал:
«Все это твердо решено, и Ф. С. Пельтцер, как хозяин,
В Югославию Бунин прибыл из Италии. 19 августа 1937 года он отметил в дневнике: «Венеция. Вчера приехал сюда в пять часов вечера с Rome Express. Еду в Югославию» [908].
