Все, что я хочу от «славы», – возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И – тишины.
26 сентября 1892 года – 31 августа 1941 года
Казалось бы, о жизненной стратегии поэта писать не совсем логично и обоснованно. Хотя бы потому, что поэтический мир – это, по весьма меткому замечанию Торнтона Уайлдера, «плод не более глубокого прозрения, а более острой тоски», и в связи с этим вряд ли может рассматриваться как продукт волевой сферы. Но, несмотря на то что поэзия в высшей степени эмоциональна и апеллирует к чувственной сфере всего соприкасающегося с нею, как любой другой продукт мозговой деятельности, она имеет материализованную форму. И если эта форма застывшей мысли не похожа на могучего сфинкса философии или стройные столпы научных достижений, она привлекательна искристым светом душевной пылкости, проникновенностью и энергетикой. И потому поэзия имеет не меньше почитателей, чем другие формы искусства, которые на первый взгляд могут показаться более весомым внедрением в сознание окружающего мира.
Говорить о Марине Цветаевой с точки зрения формального восприятия непросто. Она врезалась в память поколения, но никогда не была ни успешной, ни счастливой. Она вроде бы была лишена идеи в ее привычном понимании – ненасытном стремлении к достижению, а стихи являются скорее самоанализом и криком мечущейся души, нежели выражением желания донести до окружающих свою лирико- драматическую философию и изменить мир вокруг себя. И все же, как показало время, именно любви, чувствительности, простых человеческих переживаний, выраженных в захватывающих, ураганных формах, не хватает технократической цивилизации для осознания необходимости внутренних изменений и обновления духовности. Марина Цветаева явилась как раз в то время, когда мир начал тонуть, быстро погружаясь в бездну оголтелого прагматизма, и потому острая тоска по любви и противоречивое восприятие реальности оказались чрезвычайно актуальными для унифицированного человека. Не случаен всплеск интереса к творчеству Цветаевой через полстолетия после ее ухода – именно внутренний протест человека против хищнической сути глобализации, беззащитность перед цепной реакцией формального совершенствования заставили его по-новому и глубже заглянуть в себя, постараться понять и оценить свой внутренний мир, вернуться к первоисточнику – Природе. Несмотря на горы глубоких психоаналитических исследований, поверхностных руководств по преодолению отчужденности к ближнему, поражающая интимность и где-то безумная откровенность Цветаевой оказали обитателю асфальтовых джунглей неоценимую службу, главным образом в осознании необходимости возврата ценностей и создании очеловеченных жизненных ориентиров.
Такой подход к оценке деятельности поэтессы, а также ее известность далеко за пределами литературного и романтико-поэтического мира являются для автора основанием, чтобы отнести ее к числу неординарных женщин. Возможно, в отношении Цветаевой с точки зрения психосинтеза справедливо говорить о переоценке любви, но мерилом признания объективно являются не психоаналитические отметки и медицинские диагнозы, а реальная популярность имени и оставленных после себя материализованных следов пребывания в этом мире. Не кривя душой, можно признать: редкий и оригинальный талант поэтессы оценен достаточно высоко, о чем свидетельствуют приличные тиражи не только сборников стихов, но и ее биографических исследований, многочисленных публикаций в газетах и журналах. Она сотворила или, скорее, возвратила символ парящей в пространстве вечной любви, извечное стремление женщины любить и быть любимой.
Любопытно, что при всей своей окрыленности и воздушности, жизни «вне времени и пространства», при всей трагичности, мятежности и противоречивости духа Марина Цветаева продемонстрировала завидную системность и последовательность в жизненной линии, в ненасытной жажде прогреметь во времени и пространстве мощным раскатом грома, сверкнуть фейерверком искрометной молнии, прежде чем кануть в Лету. Именно эти качества и своеобразные усилия вписываются в исследование о стратегиях, о внутреннем стержне человека, порою гибком и гнущемся, но не ломком и всегда возвращающем путника к однажды избранной цели.
Точка отсчета
Ключевыми моментами раннего детства Марины Цветаевой оказались ощущения разочарования и обмана ожиданий. Мать, витающая в облаках романтическая натура, мечтала о сыне и даже выбрала ему имя, но неожиданно родилась дочь. Мир не ждал ее, и появившееся на свет крохотное существо сразу остро почувствовало это.
Хотя родительский дом и был царством музыки и поэзии, в нем сформировалась противоречивая атмосфера. Кроме старшей Марины и родившейся два года спустя младшей сестры, в доме росли дети Ивана Цветаева от первого брака – Валерия и Андрей. Сама Валерия позже для обозначения отношений с мачехой выбрала слово «отчуждение». По всей видимости, у второй жены Цветаева, Марии Мейн, был непростой и нелегкий для окружающих нрав, потому что даже ее родные дочери несли на себе суровую печать ее непреклонности. Но эта непреклонность и незыблемость материнского авторитарно- авторитетного положения совсем не означали отсутствия любви. Напротив, мать любила неотвратимой, какой-то неотступной любовью, насыщая мир таким богатым спектром эмоций, что дети были обречены на особую чувствительность, специфическое восприятие и на извечное противоречие с прагматическим и практическим подходом к жизни. Музыка и лирика стали основой детских впечатлений Марины, а заодно и несколько надуманного отчаяния и тоски. «Мать поила нас из вскрытой жилы Лирики…», «Мать залила нас музыкой», – писала взрослая Цветаева, добавляя самое существенное: «Мать залила нас всей горечью своего несбывшегося призвания, своей несбывшейся жизни, музыкой залила нас, как кровью второго рождения». Марина после рождения сестры оказалась гораздо ближе к внутреннему миру матери, хотя и отдалилась от нее. Отдалилась, потому что испытала на себе всю суровую неотвратимость материнских решений, самым щемящим из которых было ее навязчивое желание сделать из дочери пианистку. Младшая Ася больше болела, поэтому меньше подвергалась муштре. Марина прониклась мыслью, что она менее любима, а кроме того, на нее легло основное бремя ответственности за стремление матери сделать из дочери то, что не сумела сделать из себя. Ведь именно на старшую, рано повзрослевшую Марину обрушился основной поток изощренных материнских приемов того короткого периода материнской миссии, когда она еще не была смертельно больной и полностью отдавала себя воспитанию. Через первую дочь перекатилась лавина ее противоречивых чувств и ощущений, сформировав такую же нечеловечески обостренную восприимчивость. Ко времени более длительного взросления второй дочери, которую словно оберегали от становления и старались не пускать во взрослый мир, Мария Мейн истощилась и уже была смертельно больна. Как рыба, выброшенная штормом на берег и хватающая ртом воздух от безысходности, она теперь
