будто ей не хватает воздуха реальности: то самостоятельная поездка в Париж в шестнадцатилетнем возрасте, то Коктебель и странное замужество, затем беспрестанные перемещения с остановками в Берлине, Праге, Париже. Позже эта мучительная диссоциация окажется роковой: вопиющая непрактичность и абсолютная неприспособленность к быту, неготовность жить в реальном мире среди обывателей принесет Марине слишком много несчастий и страданий и в конце концов станет одной из причин ее ухода из жизни.
От матери Марина впитала силу и ярость характера, из книг вывела свою собственную формулу развития, балансируя в глазах окружающих между позитивным мышлением и юродством души. Ее и воспринимали порой как блаженную, но только злую и нетерпимую к окружающему миру. Но ее это мало заботило, потому что сила личности уже начала проявляться в действии. Вопреки ироническим и даже насмешливым оценкам матери ее стихов, Марина продолжала сочинять их с неотвратимым упорством: это было больше потребностью одинокой души выговориться, чем проявить себя в глазах окружающих. Стихи позволяли выразиться эффектнее и рельефнее, чем в реальном общении. Стихи были языком немногих одухотворенных и парящих над всем миром натур и ставили поэта, особенно признанного, на некий невидимый пьедестал, позволяющий с высоты своего исключительного положения наблюдать за миром и говорить ему все, что вздумается. Марину это устраивало, и ей импонировало желание возвыситься до тех людей, чьи имена становились символами эпохи. Вообще, она жизнь всегда рассматривала как вызов, и в этом смысле ее первые пробы, конечно, были вызовом. Матери, отцу, окружающим. Экзальтированная фантазерка, почти все время пребывающая в возбуждении, она стремилась во что бы то ни стало приковать к себе внимание, сделать нечто потрясающее и сногсшибательное. Это как данное ею обращение в брачную газету о поиске мужа – поступок взбалмошной натуры, требующей больших и малых потрясений для души. Стихи такие потрясения обеспечивали дважды: когда Марина сама упивалась их созданием и когда от них ошалевали другие. Наконец, и она это быстро осознала, стихи могли позволить стать кем-то. Безусловно, на решение стать поэтом повлияло и окружение вне семьи: общение сначала с переводчиком Нилендером, а затем с поэтом Львом Кобылинским (Эллисом), с Волошиным и всем литературным бомондом, обитавшим в просторном доме в Коктебеле.
Похоже, не только одаренное окружение сделало свое дело. Важным стимулом оказалось и отсутствие альтернативы: Цветаева была запрограммирована на деятельность, а кроме стихов и опостылевшей со смертью матери музыки, она ничего не знала. Если бы существовали помехи в виде иных знаний, университета, возможно, ее путь в поэтический мир оказался бы длиннее. Но в любом случае он был неизбежен, что доказывает замужество и материнство: ни то ни другое не могло помешать Марине двигаться своей дорогой. Стихи вытесняли все и сами становились всем.
Ключевым моментом в становлении Цветаевой стало издание первого сборника «Вечерний альбом». Ободрение Эллиса оказалось весьма кстати: именно внушенная сторонним человеком и первым знакомым поэтом уверенность оказалась несокрушимым стимулом для девушки напечатать сборник за собственные деньги и втайне от отца. Таким образом, она осознанно и решительно ступила на противоречивый путь творчества, совершив первый «мужской» поступок – продвижение идеи силой, всеми возможными средствами, во что бы то ни стало. Почти параллельно явился еще один «знак судьбы»: Эллис взял ее несколько стихов для сборника, в котором они вышли рядом со стихами таких именитых уже поэтов, как Андрей Белый и Николай Гумилев.
Первую пробу поэтической натуры заметили: о начинающей поэтессе вполне лестно высказались Волошин, Брюсов, Гумилев… Сама того не замечая, Марина втискивалась в элитный и малочисленный клуб акул пера; после ряда отзывов она стала узнаваемой, а известные поэты и писатели заговорили с нею, как со своей. Начало было положено, причем не волею свыше, а ее собственным решением и пробивной силой творческого порыва. Тут было место и борьбе, заметно усилившей экспрессию появления Цветаевой в литературном мире России: после рецензии Брюсова она, недовольная несколькими строчками, выступила с жестким и недвусмысленным ответом – стихотворением «В. Я. Брюсову». Это был второй «мужской» поступок, закрепивший ее положение среди поэтической элиты. Она же четко уяснила: борьба с известными личностями, даже если она приносит неприязнь этих личностей, выделяет ее из массы и приближает по значению к этим личностям. А может быть, даже ставит выше.
Движение по касательной
При рассмотрении жизни Цветаевой создается впечатление, что какая-то заколдованная цепь событий всегда держала ее на грани бездны. Появление на свет девочкой вопреки ожиданиям матери мальчика, первые детские разочарования, мир тоскующей, отрывистой и почти кричащей поэзии, смерть матери, скорое замужество и противоречивое материнство, революция, неразбериха, голод и разруха, борьба с собой за новую реальность в на редкость непоэтическом мире, эмиграция и новая тоска, приближение другой войны, опять голод и безысходность… И наконец, освобождение смертью…
Но это отнюдь не фатальные обстоятельства, это фатальное мировоззрение, сопутствующая поэтическому восприятию мира вызывающая и вопиющая неспособность мириться с реалиями. Поэт, по всей видимости, отличается от всех других типов творцов тем, что меньше способен к раздвоению личности: жить в одном мире, а создавать в другом для философа, писателя или художника еще приемлемо; для поэта – почти невозможно. Разрыв между двумя мирами приводит либо к потере творческой тяги, либо к потере жизни, причем последнее с настоящими поэтами случается гораздо чаще. Воспитание и формирование личности Марины Цветаевой сделало невозможным компромисс – она, словно находясь в плену магнитного поля, испытывала одновременное влечение к Любви и к Смерти, все иное имело слишком малое значение…
Похоже, что именно этот разрыв между двумя внутренними мирами Марины Цветаевой, ее бесконечное и порой мрачное балансирование и порождало горные цепи устремленных ввысь стихов. Само появление их было для женщины временным освобождением, гипнотическим самолечением, потому что ей удавалось вводить себя в транс и находиться там, на колдовском сеансе целительной психотерапии, до тех пор, пока душе не становилось легче. Не научившись делать ничего, кроме срывающихся и кричащих строф, она дважды была обречена писать. Суровое время революций, переворотов и войн с их довоенными и послевоенными периодами резко обострило ее противоречия с реальностью. А значит, и подстегнуло к новым потокам песен надломленной с детства души.
Островками спасения служили лишь бесконечные влюбленности, которые она и воспевала в стихах, обнажаясь до такой душевной наготы, на которую не решался никто из современников. Эта отвага бить по современникам фонтаном интимности породила интерес и удивление, а скандальность и дисгармоничность личной жизни привели к тому, что Цветаевой стали уделять гораздо больше внимания, чем ее более сдержанным и уравновешенным современникам.
Годы творческого становления совпали с достатком, поэтому Марине было нетрудно опубликовать и второй сборник стихов, так же как и сборник рассказов своего избранника Сергея Эфрона. В это же время молодая поэтесса Цветаева получила литературную премию – свидетельство признания ее таланта. Несмотря на неоднозначные оценки критиков, она в этот период демонстрировала изумительную последовательность; она действовала вопреки всем существующим преградам, постепенно завоевывая не только внимание, но и признание современников.
Но последовательность была взорвана этим самым признанием; за место в литературном клубе уже не надо было бороться. На время она замкнулась в семейной жизни, отдавшись заботам о первой дочери; для окружающих обнажились и ее эгоцентризм, нетерпимость к людям и даже злость, привычка не считаться ни с кем и ни с чем. Даже короткие мгновения пьянящего беспробудного счастья ее мечущаяся, неустойчивая натура не могла выдержать; для Марины любые изменения, даже к худшему, оказывались предпочтительнее покоя. Ею владела какая-то томительная фобия покоя; как душевно больной человек боится преследования темных сил, так она боялась душевной пустоты, ужасалась что-то не успеть. Только налаживалась размеренная стабильная жизнь, как неизменно срабатывала заведенная где-то внутри пружина, звонил будильник, требуя немедленных перемен. И Марина, для которой весь мир был подобен карточным домикам, людям-манекенам, вращающимся вокруг нее – центра, поступала так, как душе
