желалось. Чужие боли и страдания мгновенно вытеснялись, ибо необходимо было тестировать свою собственную тоску – барометр ощущений у нее быстро зашкаливал за темную, недопустимую для большинства остальных людей плоскость.
Кажется, правы исследователи, утверждающие, что Марина Цветаева всю жизнь провела в непрестанном поиске родственной души. И ее поэзия странным образом следовала за этими порывами, фиксируя ощущения, оповещая о восторженных состояниях экзальтации и следующих за ними обязательных низвержениях в пропасть. В ее жизни не было какой-нибудь понятной идеи, ясно выраженных конечных целей, отметок, которые необходимо достичь и преодолеть.
Были различные состояния любви, обрамленные сложными, порой непостижимыми эмоциями, и… тоска, часто искусственно нагнетаемая. Все это существовало в рамках поэзии – единственного действа, в котором Марина Цветаева, несмотря на непоследовательность земной жизни, придерживалась редкой последовательности. На фоне бесконечных разочарований и расставаний литература была для Цветаевой единственным мостом между реальным миром и внутренними переживаниями, поэтому она оставалась верной поэзии в течение всей жизни.
Исключительно женская эмоциональность с нелогичными влечениями и поступками от сердца сплелась в ней с мужским подходом в продвижении своего мировоззрения, отсутствием боязни перед скитаниями, отсутствием привязанности к месту, времени, материализованному миру, готовностью принести в жертву идее творчества все, абсолютно все…
Женское в натуре Цветаевой наиболее обнажается в утопической и эротической любви, как и в связанной с нею дикой, даже кощунственной непоследовательностью. Начиная отсчет от первой страсти в семнадцатилетнем возрасте к переводчику Владимиру Нилендеру, она, несмотря на пожизненный семейный союз с Сергеем Эфроном, пронесла через свою суматошную жизнь череду безумных любовных романов. Можно насчитать не менее десятка известных имен, чьей любви искренне, с патетическим одухотворением добивалась Цветаева, и столько же «земных» романов, в которых она демонстрировала такую ненасытность и силу страсти, что, пожалуй, на ее стороне была инициатива начала отношений.
Все переплелось в ее жизни: гомоэротическая связь с Софьей Парнок, возвышенные чувства к Пастернаку, Рильке и Мандельштаму, не совсем ясные отношения с Сонечкой Голлидей, животная страсть к Вишняку и Родзевичу, почти материнская любовь к молодому критику Бахраху, и так бесконечно, в вихре чувств, в водовороте упоительной страсти, с ответом и без него, но всегда с поэтическим сопровождением. Она металась в любви, как и в жизни. Для такой всеобъемлющей породы тут не могло быть ни насыщения, ни покоя. Но любовь была частью ее поэзии, а значит, частью славы и признания, в конечном счете визитной карточкой Марины Цветаевой. Были ее влюбленности порывами вечно неудовлетворенной натуры, самовнушением на грани сумасшествия или лукавой игрой с миром (последнее представляется маловероятным), они в итоге сыграли едва ли не ключевою роль в восприятии образа Цветаевой. По меньшей мере, без этих страстей не было бы и тех отрешенных стихов, которые волнуют не одно поколение.
Особого внимания заслуживает стремление Марины Цветаевой завладеть известными людьми ее времени. Она оставила воздыхания по Наполеону и Пушкину, поскольку не могла рассчитывать на обратную связь. Зато идеализация признанных мастеров слова и платоническая страсть к Пастернаку и Рильке, которых она абсолютно не знала в реальной жизни (а с Рильке даже ни разу не виделась) и в отношениях с которыми она выступила с безоговорочной, пробивной, как торпеда, инициативой, принесла свои сладкие плоды. Эти отношения закрепились в переписке и стали основанием для романтических мечтаний, для высоких поэтических возлияний, что является уже – и Цветаева это хорошо осознавала – посланием в будущее, сообщением о себе последующим поколениям. Завязывая с известными людьми близкие знакомства и делая их предметом платонической страсти, она ставила свое имя рядом с их именами. Причисляя себя к гениям в поэзии, она общалась с гениями, что должно было отразиться на восприятии ее творчества. Она все сделала для этого, сверкнув своим поэтическим талантом, и это уже явилось чистой стратегией введения своего имени в область Вечного. Речь, конечно, не только о Пастернаке и Рильке, но еще и о целой плеяде известных людей, которым она посвятила свою прозу. Как возвышение, так и нападки на известных современников зафиксировали непосредственную близость с ними, приближение заставило действовать формулу «Имидж плюс Имидж», в которой ответ после знака равенства всегда положительный.
Несколько иными оказались результаты «земных» страстей. Не эксплуатируя свою сексуальность для достижения целей в прямом смысле, Цветаева извлекла из нее иную, однако не меньшую пользу. Вулканическая страсть без сокрытия греха при трепетных переживаниях и душевных мучениях мужа позволила ей, по меткому замечанию одного из исследователей, преподнести миру «пределы максимального обнажения человеческой природы». Выворачивая наружу свой интимный мир, Цветаева закладывала многочисленные детонаторы в общественное сознание, организовав серию красочных, картинных взрывов. Красочных и живописных, потому что оформлены они были в редкие по колориту строки, проникающие в душу почти каждого, кто близко соприкасался с ними. В таком подходе также заключается часть стратегии, потому что абсолютным новшеством в поэзии явилось безбоязненное препарирование ощущений вслед за противоречивыми страстями. Таким образом, Цветаева сумела получить максимальный результат от своих чувственных, то сентиментальных, то яростных и почти бесстыдных стремлений. Даже если тут не было никакого умысла, даже если все в любви и эротизме происходило эмоционально, по женскому наитию, результат содеянного имеет, тем не менее, контуры удивительно выстроенной жизненной стратегии. Определенно она была вампиром и в любви, и в жизни вообще, вампиром по определению, пользователем чужой энергетики и чужой чувственности. Хотя вполне вероятно, что в ее разрушительной деятельности не было злого умысла, просто весь мир должен был жить ради нее, обслуживать ее и, конечно, восхищаться ею.
Действительно, в отличие от других женских образов, отношению Марины Цветаевой к любви необходимо уделить больше внимания, поскольку эта сторона ее жизни напрямую связана с профессиональной деятельностью. Другими словами, самовыражение поэтессы в стихах находилось в четкой зависимости не только от ее воображаемого мира фантазий (включающих и романтично-любовные воздыхания), но и от интимных отношений за пределами семьи. Она черпала из любви творческие силы и делала это вопреки всяким общественным и этическим нормам. В этом проявляется еще одна «мужская» черта, вплетенная в общую стратегию продвижения своей идеи в мир. Ее отношение к окружающему миру было достаточно противоречивым, скорее амбивалентным, и когда дело касалось самого святого – творчества, ей было решительно все равно, какую реакцию окружающих может вызвать тот или иной поступок.
Показательным примером может служить любовный роман Цветаевой с Константином Родзевичем, который был едва ли не близким другом ее мужа. Она была прекрасно осведомлена о мучительных переживаниях Сергея Эфрона, но для нее самой вызванная любовью тревога и какой-то духовный садомазохизм прорвался наиболее удачными, по мнению критиков, поэмами о любви – «Поэмой горы» и «Поэмой конца». Гипнотическое самовнушение влюбленности – это то, без чего не могла существовать Цветаева, поскольку без этого не хватало эмоций для ее проникновенных стихов.
Жизненная позиция Цветаевой «брать, а не давать» выходит далеко за пределы интимной сферы. Она такая во всем, и в этом также проявляется ее женский вызов современному обществу. Это выделяет, или лучше, отделяет ее от других женщин, посвятивших себя любви к мужчине, к детям, к семейному очагу. Не умея зарабатывать деньги, Цветаева не стеснялась просить о помощи своих знакомых и подруг и делала это достаточно часто. Несмотря на «несовместимость» с окружающим миром, ее письма пестрят бесчисленными просьбами. Причем это касается не только страшного периода всеобщего голода и разрухи после прихода к власти большевиков, но и времени пребывания ее за границей. Похоже, внутри у нее сформировалось убеждение, что ей должны помогать. Биограф В. Швейцер намекает даже на случаи воровства, когда речь шла о физическом выживании. Другой исследователь М. Буянов называет ее дисгармоничной и аномальной личностью, отмечая, что она «не умела готовить, не могла заставить себя стирать, шить и т. д., то есть делать то, что от природы положено женщине». Впрочем, как раз тут психиатр проговорился: да, она пренебрегала тем, что традиционно положено делать женщине, она отвергала традицию, бросала вызов общественному мнению. Но вряд ли стоит относить это просто к недостаткам Цветаевой, потому что такая позиция является неотъемлемой частью ее общей жизненной стратегии, ее
