чем-то физиологическом». Если принять во внимание искреннее стремление Философова к духовному сближению, то поведение Зинаиды покажется, мягко говоря, странным. Во всей этой истории с «троебратством», продлившимся много лет, интересна позиция Мережковского, пустившего все на самотек. Уверовавший в то, что человек «создавался Богом не для исторического бытия с его жестокостью, страданиями и неизбежной смертью, а для прославления своего Творца в вечной любви к нему», он безропотно следовал своей философии. Гармония духа ему представлялась более дорогим приобретением, чем попытки докопаться до деталей в отношениях своей жены с другими мужчинами. «Где же тут счастливая пара?!» – мог бы воскликнуть иной, наблюдая за отклонениями от норм морали в отношениях мужчины и женщины. Но сила Мережковского как раз и состояла в том, что ему оказалось подвластным вскрыть новый пласт сознания людей, окружавших его. А искусство их семейной жизни – в способности пережить дрейф их корабля в среде мелей и вернуть его на океанский простор, несмотря ни на что быть вместе и ощущать себя комфортно и, вполне вероятно, счастливо. Внутри союза действовал защитный механизм вытеснения: все негативное игнорировалось, забывалось, сознательно или неосознанно убиралось из кладовой сознания, как ненужный мусор. Они научились жить на позитиве, и в этом состоял главный козырь стратегии семейного успеха.
Духовная близость в итоге победила все иные устремления. Они порой настолько тонко чувствовали друг друга, что угадывали или предвосхищали устремления друг друга. Вот как Гиппиус преподносит эту формулу духовного единения: «…случалось мне как бы опережать какую-нибудь идею Д[митрия] Сергеевича]. Я ее высказывала раньше, чем она же должна была встретиться на его пути. В большинстве случаев он ее тот час же подхватывал (так как она, в сущности, была его же), и у него она уже делалась сразу
Как часто случается в парах, где один кажется прикованным к другому невидимыми цепями, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус были похожи на колоритную непонятную субстанцию, в чем-то единую, а в чем-то настолько разнородную, что их объединение противоречило всем законам физики и химии. Часто они вызывали изумление у наблюдавших со стороны своей полной несхожестью, но парадокс соединения несоединимых элементов и уникального взаимного дополнения придавал союзу очарование загадки, завораживал пренебрежением стандартами и в конце концов делал его исключительным и неповторимым. Редко кто так дополнял друг друга, как эти два человека, поглощенных литературой, поэзией и философско-религиозной реконструкцией сознания. Проповедуя некую истину, кажущуюся единственно верной, они действовали совершенно по-разному, и именно поэтому их спайка создала монолит, способный то демонстрировать эффект тарана, то действовать с таким обволакивающим, поглощающим давлением, что бороться с ними уже не представлялось возможным и было лишено всякого смысла.
Несколько женственному Мережковскому была необходима экзальтированная сила превратившейся в стремительное оружие женщины. Избранная миссия проповедников праведной жизни и обновленной веры требовала постоянной активности. А Зинаида Гиппиус была способна действовать, используя завораживающие уловки женщины, чтобы, как только бдительность окружающих окажется притупленной, мгновенно проглотить необходимый объект, как удав свою жертву. Ее психическая установка была мужской и непререкаемой, но прикрытой женской прелестью. Ее женская хрупкость ассоциировалась с тонкими изделиями из муранского стекла, а на деле Гиппиус скорее напоминала своей твердостью алмаз. Но эта невероятная сила почти всегда служила единственному: укреплению общей с мужем стратегии. Ибо всякий раз, шокируя окружающих, Зинаида стремилась к их духовному совращению, довершить которое был способен лишь исполинский разум Мережковского. Биографы на всякий лад рассказывали о проделках этой женщины, у которой за обликом фурии скрывалась тонкая душа, жаждущая признания интеллекта даже более, чем собственного очарования. Впрочем, все это в ней, кажется, перемешалось настолько, что только с возрастом она осознанно научилась подавлять непреодолимое влечение своего огненно – жаркого либидо. Зинаида Гиппиус, к примеру, могла появиться на религиозно-фи-лософском собрании для дискуссии по проблемам веры «в глухом черном просвечивающем платье на розовой подкладке». Вот как описывает это событие Вульф: «…при каждом движении создавалось впечатление обнаженного тела. Присутствующие на собрании церковные иерархи смущались и стыдливо отводили глаза…»
Даже псевдоним «Антон Крайний» недвусмысленно характеризует стремление Зинаиды Гиппиус к максимуму, к полной победе собственных принципов, любой ценой. Ведя жертву по лабиринту искушений, она старалась привить им общую с мужем веру – шаг за шагом, неотступно и неотвратимо. Мужской псевдоним согласуется и с ее любовью к мужской одежде – все вместе это свидетельствует о ее желании вступить на мужскую тропу, состязаться с лучшими мужскими умами, в этом также можно увидеть проявление ее развитого с детства гомоэротического начала. К слову, биографы упоминают и о ее любовном романе с женщиной, до конца не доказанном, но и окончательно не опровергнутом. Во всяком случае, все экстравагантные истории об этой женщине говорят об одном: она была способна на все! Кажется, она желала не столько любви, сколько признания; и вряд ли нашелся бы в России того времени еще один такой же сильный и честолюбивый молодой интеллектуал, как Дмитрий Мережковский. Зеленоглазая фурия использовала свою женственность по прямому назначению – для обезоруживания мужчин-противников и притягивания мужчины-партнера. В паре она была той могучей пробивной силой, которая заставляла окружающих не просто принимать во внимание ее авторитет, а покоряться ему. И это был авторитет волкодава, который могучим ударом сбивает волчьего вожака, а затем с невозмутимостью зверя рвет ему горло. Литературный мир не мог не покоряться ее ненасытной воле, принципы же утверждал интеллигентный и до мозга костей аристократичный Мережковский. При мягкости и слабости его характера она была ему необходима и всегда оказывалась великолепной в своем женском торжестве; он же нужен был ей еще больше в силу того, что общество конца XIX – начала XX века никогда не смирилось бы с тем, что женщина утверждала и навязывала ему принципы.
Неслучайно наблюдательные критики отмечали, что в организованном ими литературном салоне ее воспринимали «лишь как тень знаменитого мужа». Но она стремилась быть больше чем тенью – ее мучила тоска по самореализации, ей хотелось стать признанной, самостоятельной фигурой, агентом влияния в культуре если не всемирного масштаба, то, по меньшей мере, уровня мужа! И она добилась своего, конечно не без помощи своего друга жизни. Но так или иначе, они замечательно дополняли друг друга, как пазлы, создающие ясную картину только в случае правильного соединения.
И признание Зинаиды Гиппиус как художника слова свершилось вовсе не в силу того, что она каким-то сказочным образом вписалась со своими «электрическими рифмами» в новое литературное течение. Нет, это была дань ее воле, напористости и усердию, подкрепленными как раз могущественной фигурой мужа. Зато позже, пройдя с ним сквозь годы, именно она не раз подставит плечо слабеющему физически и теряющему уверенность Мережковскому – и это тоже проявление невероятного, почти абсурдного симбиоза характеров. Спокойная, без лишних эмоций, оценка их совместных усилий делает более понятой картину сближения этого, по выражению Андрея Белого, «маленького человека с бледным, белым лицом и большими, брошенными вдаль глазами…», и высокомерной, нетерпимой к людям женщины с завышенной самооценкой и невыносимой страстью экспериментировать над людьми.
Их роднило прежде всего стремление к необъятному, стремление сделать больше, сотворить лучше, проникновеннее. Он стремился возродить духовность, но не в ее первозданном виде, а в обновленной, приближающейся к гармонии ипостаси. Она вознамерилась диктовать литературную моду, стать ни много ни мало законодательницей в этой области. Заведомо завышенные планки – это жизненный почерк Мережковского и Гиппиус, их семейная стратегия. Но парадокс этого союза в том, что даже если каждый в одиночку смог бы преуспеть, то пройти по жизни такой триумфальной поступью, как это удалось им сделать вместе, даже несмотря на темные пятна, что присутствовали в их отношениях, поодиночке было бы немыслимо. Такое совершают лишь вдвоем, так восстает против действительности только окрыленная пара, в которой каждый поддерживает другого, даря миг парения в потоке возбужденного любовью воздуха.
Как и его, наверное, самый любимый герой – Леонардо, Дмитрий Мережковский работал до своего смертного часа, как обычно, не останавливаясь и не оглядываясь. Так же как и этот исторический персонаж, он был истощен; его дух был иссушен, как некогда обильный источник, высохший под
