«Для меня наши отношения – нечто драгоценное, нечто держащее в напряжении, в то же время светлое и легкое», – однажды призналась Симона Сартру. Как философы и психоаналитики по призванию, они прекрасно осознавали, какие вызовы любви бросает время. Поэтому отказ от признания брака, демонстративная пропаганда полигамии и частые разлуки можно считать частью их необычной, но на редкость согласованной реакции на эти вызовы. Они не желали оказаться застигнутыми врасплох скукой и привыканием друг к другу; жажда смены ипостасей, изменения облика при сохранении философского стержня – вот что поддерживало их интерес друг к другу на протяжении достаточно долгой совместной жизни. Эти двое отделили мир интимных переживаний каждого, как бы вынесли его за скобки своей формулы любви. Где-то это откровение можно рассматривать как искреннюю попытку избежать фальши в отношениях.
Они создали вокруг себя особую обстановку, вызывающую и непонятную остальному большинству и в то же время окруженную неприступными валами и рвами из их собственных убеждений. Это и была их общая оболочка, которая позволяла им выглядеть эффектно, развязывала руки каждому и в то же время оставляла место для духовного совершенствования, давала возможность продолжать поиск истины. И если бы не это последнее, их подход мог бы казаться пустым и ненужным позерством, отдающим нехорошим душком, фарсом. Но позерство – явление преходящее, а их союз выдержал испытание временем. Чуждые друг другу люди рано или поздно выкажут это своими поступками, а они сумели обогатить друг друга и стимулировать творческие изыскания. И что весьма показательно, каждый из них сохранил свой собственный путь, а с ним – и собственную индивидуальность, яркие краски которой подчеркивали неповторимый портрет пары. Выступая духовной подругой Сартра, Симона, строго говоря, не являлась его помощницей. В этом была и ее сила, и слабость одновременно. Сила, потому что это позволило максимально выразиться в литературе и философии ей самой, а слабость потому, что такой формат указывал если не на соперничество символов, выдвигаемых каждым, то на отказ от полной эмпатии, от полного проникновения друг в друга.
Симона утверждала, что разум Сартра постоянно находился «в состоянии тревоги», но и ее мысли искали все большего простора, часто натыкаясь на невидимое, словно из стекла, препятствие – несмотря на кажущуюся полную свободу, Симона нередко обнаруживала себя в некой сдерживающей емкости, за пределы которой выскользнуть было невозможно. Прикрываясь карьерой писательницы-философа, она металась между двумя полюсами себя: между женщиной, жаждущей быть покоренной, и женщиной, парящей над всеми в облаках, сотканных из собственных истин. Победила вторая, а истины заменили ей детей.
Ее жажда самоактуализации порой напоминала жуткую вивисекцию. Симона де Бовуар оставила целых четыре автобиографических творения, в которых даже названия «Мемуары
Главным доказательством неспособности жить жизнью, под которой большинство людей понимает обычное семейное счастье, стал сознательный отказ Симоны уехать навсегда с Нельсоном Алгреном в Соединенные Штаты Америки. Кажется, что прими эта женщина предложение влюбленного в нее мужчины, она действительно получила бы шанс купаться в вечной пыльце беспробудного счастья, но тогда навеки уснула бы томящаяся и разрывающаяся на части Симона, не осталось бы больше творца, исчезла бы страстная похитительница чужих душ. И она прекрасно понимала свои перспективы, очень хорошо рассчитывая свои возможности. Она сознательно выбрала щекочущую и разрывающую ее воспаленное воображение боль, предпочтя ее умиротворенно-возвышенному созерцанию жизни. Может быть, именно в этой боли усматривала она единственную возможность испытать радость всепоглощающего экстаза творчества, стоящего в системе ценностей несоизмеримо выше чувственных ощущений.
В чем истинная причина отказа Симоны от семьи? Сартр?! Пожалуй, нет. Она сама. Симона вела переписку с человеком, в которого, как ей казалось, была влюблена почти двадцать лет. Изданные через десятилетие после ее прощания с миром письма-откровения были призваны шокировать всех тех, кто верил в ее великий союз с Сартром. Легко называть друга словами «любимый», «мой муж», будучи разделенной с ним океаном, совсем иное – преодолеть фазу безумной страсти и окунуться в повседневную семейную жизнь. И Симона де Бовуар хорошо это осознавала, она была не готова к роли жены с общепринятыми полоролевыми функциями и всем остальным, что этим связано. В одной из своих статей – о маркизе де Саде – она позволила себе следующую фразу: «Жена не была для него врагом, но, как все жены, она воплощала в себе добровольную жертву и сообщницу». На роль сообщницы-заговорщицы, свободной и сильной, она уже согласилась, причем исполняла ее отменно, а вот роль жертвы – не ее роль. Симона была готова мечтать и тайно всхлипывать о другом семейном счастье, но поменять уже увековеченные отношения с Сартром было выше ее сил. Сартр не посягал на ее свободу, лишь «колол» ее своими любовными связями, и она попробовала встать на его место. С одной стороны, Нельсон Ал грен, как всякий неоригинальный мужчина, жаждал монопольно обладать ею. С другой, став жертвой, она не приобретала нового сообщника: этот мужчина не собирался сокрушать и удивлять мир, у него не было намерений утверждать альтернативные моральные ценности. Но дело даже не в риске, что муж стал бы ей скучен. Она здорово попалась в расставленную своими же произведениями ловушку. Если бы она вышла замуж, Симона де Бовуар – модный философ нового времени, незаурядная писательница, в высшей степени эпатажная личность – перестала бы существовать, тотчас потеряла бы доверие миллионов поклонников. Величайший в истории образ был бы разрушен, как ветхое здание, попавшее под удар беспощадной молнии. Она бы расписалась в негодности всего того, что так отчаянно проповедовала, она должна была забыть о блеске личности, интеллекта и довольствоваться воспитанием детей – тем, что она всегда презирала. Социальная роль матери была ей чужда, а единственным мужчиной, поощрявший это странное для женщины желание бездетности, при этом любя ее, был Сартр. Замужество сразу сделало бы Симону заурядной, и неизвестно, одарило бы ее счастьем или нет. Нет, роман с Нельсоном Алгреном лишь укрепил Симону в мысли, что ее единственно возможная миссия – быть со своим стареющим, потрепанным, маленьким Сартром, с его брюшком, слепотой и могучим разумом.
Она в течение своей жизни много раз могла убедиться, что современный мир дал мужчине несколько большие возможности для маневра. Потому написала однажды: «Самый заурядный мужчина чувствует себя полубогом в сравнении с женщиной». Эти слова, написанные Симоной, во многом проясняют ее жизненную философию. В этом самоуничижении и самоподавлении прорывается наружу и боль познания тайных истин, и желание найти способ противостояния. Отсюда проистекает убивание Симоной в себе женщины-собственницы, показное пренебрежение эротизмом как вторичной сферой отношений на фоне растущего в ней философа. Философия Симоны де Бовуар является, прежде всего, попыткой обзавестись кольчугой от мужского, полигамного представления о мире. Она еще в юности приобрела для себя черепаший панцирь – так, казалось, удобнее вещать миру о своих опасных для пуританского общества принципах, считая себя неуязвимой и недостижимой. Она научилась своими острыми формулировками вспарывать действительность, как рыбье брюхо, не брезгуя и не опасаясь брызг крови. Вид рваных внутренностей никогда не вызывал у нее тошноты, – она жаждала проникнуть в самую глубь истин, рискуя даже целостностью собственной личности.
Снедали ли ее муки ревности?! И да и нет. Да, потому что, отвергая роль единственной и принадлежащей только одному мужчине самки, вырывая из своей души собственницу, она не могла преодолеть женского моногамного стремления к одним – единственным объятиям, к одному, родному запаху. И нет, потому что она безраздельно владела душой партнера. И кроме того, у нее была еще одна ценность: собственная литература и философия, собственное измерение самовыражения. Хотя любому
