Капюшон не держался на голове, и весь плащ парусил и хлопал от ветра, дующего с моря. Сорвав капюшон, ветер принимался трепать и волосы девушки. Теоретически их должна была удерживать на месте небольшая косичка, перехватившая гриву волос на затылке, но в целом, подумал Кейн, ее прическа в страшном беспорядке. Ей бы к парикмахеру сходить. И подобрать приличную шляпку. Имогена, опустив ресницы, глядела вниз, на еще кое-как служащие ей, но очень поношенные ботинки, и пыталась руками в кружевных митенках придержать раздуваемую ветром одежду. Проспер подумал, что у нее очень милое лицо, невинное, только плохо, что оно такое безжизненное.
— Я хотел застать вас наедине, но это оказалось очень трудно. У меня появилась идея, которую я хотел вам изложить.
— Не думаю…
— Прошу вас, дайте мне договорить, отказаться вы всегда успеете.
Все это звучало так, словно он собирался сделать ей предложение.
Она по-прежнему смотрела вниз.
Он изложил свой план. И объяснил, что, походив на курсы вольнослушательницей и осмотревшись, она сдаст вступительные экзамены и станет кем захочет, художницей или преподавательницей.
— Почему? — спросила она. — Почему вы все это для меня делаете?
— Я не люблю, когда что-то пропадает зря. А у вас есть талант.
— Ничего не выйдет, — сказала она, обращаясь к ветру и водяной пыли, — по самым разным причинам. Не выйдет.
— А если бы могло выйти, вы бы этого хотели?
Она склонила голову. Капюшон хлопнул ее по лицу.
— Я поговорю с вашим отцом. Прямо сегодня.
— Не надо. Мне нельзя… Я им нужна, матери и отцу, Помоне…
— А вам-то самой что нужно? Ваш брат не счел необходимым тут оставаться.
Герант действительно удалился к конторкам и телеграммам лондонского Сити, где быстро делал себе карьеру в банке Бэзила Уэллвуда.
— Я полагаю, что ваш отец ко мне прислушивается. Я смогу убедить его, что вы будете в безопасности; изучая все необходимое для колледжа, вы будете жить со мной и Флоренцией. Что он может иметь против этого?
— Вы не понимаете… — монотонно произнесла Имогена. Он остановился, взял ее за плечи и заглянул в лицо.
— Да, я не все понимаю. Но достаточно, я полагаю, чтобы изложить эту идею вашему отцу.
И вдруг она бросилась к нему в объятья и спрятала лицо у него на плече. Он не разбирал слов, которые она быстро и нервно говорила ему в плечо, но держал ее, гладил по спине и чувствовал, как она рыдает у него в объятиях.
К Бенедикту Фладду он шел с хорошо скрываемым беспокойством. Фладда он застал в кабинете — бывшей судомойне, теперь полной сохнущих горшков и альбомов с рисунками. Посреди всего этого стояло сассекское кресло работы Морриса и компании, в котором сидел Фладд.
Проспер сказал:
— Я хочу тебе кое-что сказать… предложить. Насчет Имогены.
Снова мелькнуло нелепое ощущение соискателя руки и сердца.
— Что такое насчет Имогены? — грубо спросил Фладд. Кейн сказал, что способности Имогены его впечатлили, и изложил свой план относительно ее ближайшего будущего.
— Ей и тут хорошо, — сказал Фладд.
— Она одинока и без работы, — ответил Кейн.
— Ее семья в ней нуждается. Я в ней нуждаюсь.
— У тебя есть Филип Уоррен и неоценимая Элси. У тебя есть жена и Помона. Думаю, пора предоставить Имогене свободу.
— Ха! Ты думаешь, я ее запер в тюрьму.
— Нет. Но я думаю, что ей пора уйти отсюда.
— Ты просто надутый солдафон и лезешь не в свое дело. И ты прекрасно знаешь, как никто другой, что у нас нет денег — содержать ее в этом вонючем городе.
— Я предлагаю ей жить у нас, как гостье, пока она не получит стипендию на учебу в Королевском колледже искусств — а я уверен, что она этого добьется. И тогда она сможет сама себя содержать. Или выйдет замуж. Здесь она совсем не видит молодых людей.
— Ты думаешь, я не знаю, в чем мой долг? А ее долг — заботиться о родителях.
— Пока нет, с какой стороны на это ни посмотреть. Друг мой, ты ведешь себя как отец-тиран из сказки. Я ведь тебя лучше знаю. Я знаю, что ты любишь свою дочь…
— Знаешь? Точно знаешь?
— Слишком сильно любишь, и тебе тяжело с ней расстаться. Но она откроет тебе сердце, если ты найдешь в себе силы отпустить ее. А я возьму на себя все расходы по ее переезду, если ты отдашь мне тот кувшин цвета бычьей крови с дымными змеями, я на него уже года два засматриваюсь. Ему место в Музее, и тебе это известно.
— Ты ничего не знаешь.
— Я знаю, что ничего не знаю. Но я наблюдал за Имогеной, а ты не привел ни одного разумного довода против ее переезда в Лондон.
— Хорошо, хорошо, забирай мою дочь и кувшин и проваливай к черту! Давай выпьем, вот бренди. Посмотри на головки одуванчиков на этих тарелках, с летящими семенами, это работа Филипа. Он способный мальчик.
— Он еще и молодой мужчина, а Имогена — молодая женщина. Можно я и что-нибудь с одуванчиками возьму — покажу музейным кураторам?
Имогена переехала в Лондон, и Проспер сказал дочери, что надо как-то обеспечить ее пристойной шляпкой и платьем, но он не знает, как. Флоренция ответила:
— Я найду шляпку — ты же знаешь, как я их удачно подбираю, — и скажу Имогене, что я купила эту шляпку себе, и она мне не подошла. Вот для моих платьев Имогена слишком высокая. Но я что-нибудь придумаю.
— Флоренция, ты у меня такая умница. Ты всегда будешь такой?
— Нет. Скорее всего, с возрастом я ужасно поглупею. Похоже, так со всеми бывает.
В доме Кейнов, внутри Музея, но вдали от строительного грохота, скрежета, пыли Имогена, кажется, действительно освоилась и стала немного бодрее и нормальнее. У нее обнаружился неожиданный талант к архитектурным эскизам, она сделала несколько шелковых розовых бутонов и незабудок для украшения найденной Флоренцией простенькой шляпки и по собственной инициативе принялась перешивать одежду, чтобы больше походить на студентку Школы искусств. В доме Фладдов дела обстояли не так радужно. После отъезда сестры Помона вновь стала ходить во сне. Пару раз она оказывалась в спальне Филипа, один раз — голая, прикрытая лишь чересчур длинными, чуть сальными золотыми прядями. Филип и Элси говорили об этом. Элси считала, что Помона притворяется. Элси сказала Филипу, что Помона вешается ему на шею — в буквальном смысле, — потому что он единственный молодой мужчина в окрестностях. Элси назвала Помону истеричкой и притворщицей. Филип ответил, что нет, она не притворяется, а крепко спит, он это чувствует по тому, как она его трогает. Он хотел признаться Элси, что холодная обнаженная плоть Помоны, прижимаясь к нему, волнует и возбуждает — в конце концов, он всего лишь человек. Но подумал: да, у Помоны аппетитная сливочно-белая кожа, крепкие маленькие груди и мягкие бледно-розовые соски, но она спит настолько глубоко, что становится какой-то инертной, словно кусок мяса, почти мертвой. Элси не рассказала Филипу о странном разговоре с Имогеной в день ее отъезда. Разговор был такой невероятный, что теперь Элси спрашивала себя, не выдумала ли его. Имогена тепло обняла ее, что само по себе было необычно — до того она никогда не обнимала Элси, держала ее на расстоянии вытянутой руки в прямом и переносном смысле. Имогена сказала Элси, что должна с ней поговорить. И утащила ее в кухню под
