сомневаешься. Для артистов Вацлав Карас — лучший помощник и советчик. Он с готовностью берется придумать новый трюк, опытным глазом следит за первыми робкими попытками, советует, как лучше разбежаться, оттолкнуться, ухватиться, подмечает промахи, помогает сделать номер привлекательным и с эстетической точки зрения, подводя исполнителя к гладкой, плавно композиции. На второй год его директорствования варьете Умберто превращается в лабораторию новых идей, а сам он становится доверенным лицом, приятелем, а подчас и репетитором самых прославленных артистических звезд. По истечении месячного контракта артисты неохотно покидают Прагу: когда еще попадешь в театр, где о тебе так заботились?
Да и Карас досадует, провожая артиста, который благодаря ему уже близок к новому достижению и завершающего, триумфального успеха которого он так и не увидит. В беседах с этими простыми людьми Вашек не раз высказывал сожаление по поводу того, что артисты лишены возможности спокойно готовить или отшлифовывать свои номера, вынуждены делать это урывками, во время бесконечных переездов и гастролей в театрах с далеко неодинаковыми условиями… А на носу уже период летнего безделья — четыре месяца прозябания и унылого ничегонеделания. Страх перед вынужденным простоем наталкивает Караса на мысль, которую он поначалу высказывает вскользь, между прочим, но которая неожиданно встречает живой отклик: не превратить ли на лето театр в официальный учебно-репетиционный зал, где артисты, каждый в своем амплуа, смогут создавать новые номера или улучшать старые для будущего сезона. Разумеется, им придется взять на себя долю расходов, связанных с оплатой помещения и услуг. Расчеты Стеенговера показывают, что платить придется не так уж много; вместе с тем, при большом количестве участников, предприятие даст еще и скромный доход. Карас делает предложение отдельным «фирмам» текущей программы, и — о радость! — это сразу же вызывает интерес, а у некоторых подлинный энтузиазм. Неполных трех дней достаточно для того, чтобы вместе со Стеенговером выработать конкретные условия; в конце недели канцелярия рассылает артистам новенькие проспекты. Менее чем через месяц становится ясно, что идея удачна. Отовсюду поступают запросы, а то прямо заявки. В конце весны Вашек принимает окончательное решение: с первого июня по тридцатое сентября варьете Умберто превратится в студию, где гимнасты, акробаты, клоуны, дрессировщики и другие артисты смогут за скромную плату получить в свое распоряжение сцену и все необходимое для работы, вплоть до оркестра.
Вацлав Карас счастлив: томительная пора летнего безделья превращается в рабочий сезон, который занимает его теперь больше, чем составление зимних программ. На следующий год зал арендуют на все каникулярное время. Сотни плечистых молчаливых иностранцев приезжают в Прагу, чтобы в течение трех недель, месяца, а то и двух, день за днем отрабатывать свой будущий номер. В расписании, вывешенном в канцелярии и у привратника, указывалось, кто в какие часы пользуется помещением, и оно не пустовало ни минуты. Маститые театральные тузы появлялись здесь в неглиже, сосредоточившись на тех крошечных проблемах, от успешного разрешения которых зависел сюксе. По большей части речь и в самом деле шла о едва уловимых оттенках, однако без них номер не мог бы считаться совершенным. Артисты бились за сотые доли секунды, за миллиметры, и требовались долгие недели, прежде чем отрабатывался нужный трюк.
Пражский театр Умберто превратился во всемирно известную студию. Два или три европейских варьете пытались подражать Вацлаву Карасу, но их надежды не оправдались, хотя они и взимали меньшую плату. Артисты тянулись к Карасу. В Праге к их услугам была не только сцена, но и его неизменная товарищеская доброжелательность, его цирковые познания, его педагогический опыт. С каждым годом, с каждым месяцем он все строже подходил к качеству исполнения. Разбираясь теперь и в том, что не имело прямого отношения к его собственному амплуа, Вашек безошибочно указывал на достоинства и недостатки любого номера. Случалось, какой-нибудь не в меру тщеславный и заносчивый артист обижался на замечания Караса. Но большинство ценило возможность выступать и репетировать перед знатоком, ревнителем гармонии и совершенства. Все более авторитетным судьей становился для них Вацлав, его высказывания не подвергались сомнению. Целое лето он имел дело с самыми честолюбивыми знаменитостями и обеспечивал себя на зиму полноценным и разнообразным репертуаром. Пражане и провинциалы, спешившие в его театр развлечься, и не догадывались, какую славу завоевала Прага у эстрадных артистов всех стран. Ангажемент в пражском варьете сам по себе означал признание выдающих достоинств исполнителя. Гастроли здесь служили рекомендацией, продолжение контракта — signura laudisa[170]. Карас становился легендарной фигурой, о нем с почтительным восхищением говорили во всех артистических. Для тысяч маленьких людей театрального мира быть ангажированным в варьете Умберто стало мечтой жизни.
Жил в Праге человек, более других восторгавшийся расцветом варьете Умберто. Звали его Ахиллес Бребурда — ресторатор и владелец отеля. Он сам на протяжении пяти лет тщился достичь успеха на театральном поприще, но оказался не на месте; тем больше импонировал ему человек, сумевший взять быка за рога. Теперь Бребурда имел все основания сиять. Во-первых, театр давал прекрасный доход. Во- вторых, он со всех сторон слышал похвалы, даже господа из палаты не раз благодарили его за наслаждение, доставленное новым директором. В-третьих, Карас, памятуя о вкусах братьев Бребурдов, в каждую программу включал какого-нибудь «короля мускулов», с которым те могли помериться силами в классической борьбе. Надо сказать, в своих закулисных схватках они добивались колоссальных успехов, успехов настолько внушительных, что Карас решил проследить за энтузиастами и вскоре раскусил, в чем тут дело. Метрдотель Шебеле, исполнявший роль судьи, информировал каждого вновь прибывшего силача о страсти пана Бребурды и его братьев. Тех, кто с ними боролся, превосходно обслуживали в ресторане при варьете. Но того, кто соглашался им проиграть, ожидал сущий рай. Чем только не потчевали покладистого борца! За него платили по счету, а на прощание дарили серебряный портсигар или цепочку для часов. Пан Шебеле умел все это устроить, и сам, между прочим, не оставался в убытке. Атлеты признавали за ним право на долю, да и Ахиллес Бребурда, гордо выпячивавший грудь после победы над чемпионами Европы, не забывал пана Шебеле, официального, так сказать, свидетеля его спортивных триумфов.
Ахиллес Бребурда пребывал на вершине блаженства, пока случайно не услышал от господ в ресторане палаты, какие непомерные гонорары платит директор Карас, стремясь привлечь в Прагу лучшие артистические силы. Пан Бребурда встревожился. Он никогда не задумывался над этим. Сам он, бывало, ангажировал атлетов за гроши, соблазняя их главным образом обильным питанием. Платить по сто золотых и более за одно выступление казалось ему безумием. Пана Бребурду обуял страх — что, если этот сумасброд прогорит и оставит его на бобах? Или, вопреки всем контрактам, удерет в поисках более теплого местечка? Бржетислав и Цтибор разделяли опасения брата, полагая к тому же, что настала пора приукрасить зал — дело-то пошло в гору.
И вот после одной особенно удачной премьеры, в антракте, пан Бребурда пригласил Караса к себе в ложу.
— Входите, входите, дорогуша, — отозвался он на стук в дверь, — присядьте-ка вот на этот стульчик и дайте мне вашу лапку. Не каждый день доводится пожимать легкую руку. А она у вас, дорогой Карас, видит бог, легкая, ай какая легкая! Сварганить этакую программу — да это не по зубам даже нашему ловкачу электротехнику Кршижеку. Верьте слову, я зря говорить не стану, небось всякое повидал на своем веку! По совести скажу, не ожидал я, братец, такого фурора. Поначалу-то с опаской глядел. Привык, понимаешь, к телесам этак килограммчиков на сто и более, а тут — вы: куда ж, думаю, такому с борцами рядиться, в самом-то весу кот наплакал. В ту пору, извольте видеть, наводнение приключилось, двадцать человек сложили на Штванице свои буйные головы, так я, ей-ей, казался себе двадцать первым. Я ведь тоже очертя голову затеял всю эту музыку. «Святой Ян Непомук, — сказал я себе тогда, — это худой знак: приезжает новый директор, а каменный мост того…» Ты на меня не обижайся за мою прямоту. Говорю все, как было. Но теперь вижу — ошибся. Программы у тебя отменные, это тебе любой скажет, мне даже как-то совестно за свой сарай. Это все равно что фазана с трюфелями подать на сковороде. Признайтесь мне только, дорогуша, не остаетесь ли вы в накладе? Да не смущайтесь, я привык смотреть в корень.
Карас улыбнулся.
— Не беспокойтесь, пан Бребурда, у меня нет тайных фондов для дотаций. Мои программы обходятся дороже, чем в других театрах, но большинство номеров я ангажирую сам, не трачусь на агентства. И все благодаря студии. Летом я неплохо подрабатываю, к тому же многие артисты берут с меня дешевле, лишь бы попасть к нам. А главное — полный зал…
— Тьфу, тьфу, не сглазить!
— Надеюсь, вы тоже довольны?
