упущенное. До поздней ночи Вашек рассказывал ему о всяких чудесах, а когда они, помолившись, легли и стало тихо, темноте вдруг послышалось:
— Пап…
— Ты еще не спишь?
— Папа, правда ведь, я буду наездником?
— Будешь, коли захочешь, а теперь спи!
Карас вылез из-под одеяла чуть свет. Он тихонько умылся и оделся, достал из духовки кастрюлю с теплым жидким кофе, налил себе полную кружку, откромсал краюху хлеба и позавтракал. Затем сунул ломоть хлеба в карман и на цыпочках вышел из квартиры. Еще не было шести, когда он появился в цирке. Керголец был уже на месте и тотчас принялся рассказывать Карасу о ночном происшествии. Вечером окотилась львица Наташа, теперь у нее три львенка. К счастью, клетка была приготовлена заранее — та самая, которую Карас помогал вчера перетаскивать. Туда перевели льва Магума, помещавшегося до этого вместе с Наташей, а в третьей клетке остался старый лев Султан и львицы Бесси и Коринна. Радостное событие произошло преждевременно, поэтому Наташа до последней минуты оставалась в одной клетке с Магумом. Директорша, тревожась за львицу, забежала перед ужином в зверинец, и как раз кстати. Срочно послали за Гамбье, который отвечает за всех хищников, а Бервиц, бросив ужин, вместе с Кергольцем и еще несколькими служителями организовал переселение Магума. Директорша опасалась за львят и всю ночь не отходила от Наташи, которая до того ослабела, что едва могла шевельнуться. Утром директорша сказала, что Наташа — плохая мать: придется отнять у нее львят и выкармливать их искусственно.
Карас отправился взглянуть на львицу. Наташа лежала в клетке, апатично вытянувшись на боку, а на соломе, под брюхом у нее, копошилось что-то крошечное.
Но разглядывать Наташу было некогда. Животные вокруг требовали завтрака, и Карас вернулся на конюшню — все же лошади были ему милее. Он помогал кормить их, выносил навоз, учился у конюха Ганса правильно держать скребницу и чистить копыта. А как только выдалась свободная минута, Антонин решил осмотреть здание. Зал был опоясан круговым коридором, по обеим сторонам которого располагались служебные помещения. По внутренней стороне тянулись двери различных кладовых, гардеробных и складов, как бы вдвинутых под амфитеатр зрительного зала. Канцелярия, кабинет директора и уборные артистов размещались с наружной стороны; здесь были окна или по крайней мере маленькие окошки. Между центральным подъездом и боковым, служебным, помещалась комнатка с кухней, где жили хромой Джон Гарвей, вдовец, ставший в цирке инвалидом, и его дочь Алиса, дурнушка с роскошными рыжими волосами. Напротив главного подъезда находились конюшенные ворота, затянутые бордовым занавесом, над ними — оркестровая раковина, за ними — вход на конюшню и в зверинец. То и другое представляло собой вместительные деревянные помещения, которые Бервиц пристроил после того, как подписал долгосрочный контракт на аренду циркового здания. В правом крыле длинными рядами стояли кони, участвовавшие в представлениях; гужевых лошадей Бервиц держал в другой, специально нанятой конюшне. В левом крыле размещались клетки со зверями. Из конюшни и зверинца можно было попасть еще в одну пристройку, сооруженную совсем недавно; там, на низком помосте, переминался с ноги на ногу слон Бинго. Этой стороной цирк Умберто выходил на пустырь за Репербан, уставленный вагончиками Бервица — жилыми фургонами, иные из которых отличались даже известным комфортом. Каждый вагончик был на свой манер: цирк, как и отдельные артисты, приобретал их в разных уголках Европы. Некоторые и зимой предпочитали хибарку на колесах стенам городских домов. В теплую погоду свободное пространство между фургонами являлось излюбленным местом репетиций; тут было даже обозначено и утоптано нечто вроде арены. Упражняясь, артисты могли ориентироваться на размеры настоящего манежа. Пустырь служил также местом отдыха цирковых служителей, которые в свободное время любили посидеть на бревнах или на лесенках фургонов. Между вагончиками хозяйки развешивали белье, весною в чахлой траве копошились куры, играла на солнышке ребятня.
«Тут и Вашеку будет неплохо, все одно — скоро ехать», — думал Карас, возвращаясь со своего обхода. Он не мог дождаться сына: хозяйка обещала привести его в цирк по дороге на рынок. В половине десятого из-за кулис появилась Алиса Гарвей и крикнула:
— Тут спрашивают господина Караса.
Первый, кому Карас представил мальчика, был, разумеется, Керголец.
— Так ты и есть тот знаменитый Вашек Карас из Горной Снежны? — обратился к нему многоопытный Керголец, увидев загорелую рожицу деревенского парнишки, на которой светились большие умные глаза.
— Угу.
— Ты уже был в цирке?
— Был вчера.
— Понравилось?
— Еще как!
— А что тебе понравилось больше всего?
— Лошадки.
— У тебя губа не дура. Поедешь с нами?
— Поеду.
— А не боишься лошадей? Вдруг лягнут или укусят?
— Не. Я на них прикрикну, щелкну кнутом, они и встанут в ряд.
— Так ты будешь дрессировщиком?
— Ага, и буду ездить по кругу и прыгать на лошадь — папа обещал, правда, пап?
— Ну, раз папа обещал — тогда другое дело. Только тебе придется основательно попотеть, пока станешь дрессировщиком.
— Пусть.
— Но чур не хныкать!
— Я никогда не хнычу. С кем ни подерусь дома — все ревут, если попадешь камнем, а я не реву: догоню и дам сдачи.
— А если тот убежит?
— Не убежит. Я любого догоню. А убежит — так на следующий день попадется.
— Значит, ты был первым драчуном в деревне?
— Не знаю. Поколотить-то мог хоть кого.
— Тогда у тебя самая подходящая для цирка закалка. Если не спасуешь — станешь когда-нибудь директором.
— Может, и стану, только я и тогда буду все время ездить и прыгать.
Керголец погладил Вашека по голове и обратился к Карасу:
— Он у тебя крепыш, из него может выйти толк, только нужно, не откладывая, начать тренировки. Семь лет — крайний возраст, потом будет поздно. А теперь отведи его к кассирше — пусть поблагодарит ее за билет. Она будет очень довольна, завоюешь ее сердце, и парню это пойдет на пользу.
Антонин повел сына к кассе и по дороге обучил его традиционному «целую ручки, сударыня». Госпожа фон Гаммершмидт приняла сиротку чуть не со слезами. О мальчишках и драках не было, разумеется, и речи, зато она с большим чувством говорила о «мамочке на небесах», о том, что сыночек не должен огорчать ее здесь, на земле, не то у мамы будет печальный вид, когда она предстанет перед господом богом. О, Вашек собирается обучаться верховой езде! Вдова одобрила это намерение. Он принял совершенно правильное решение, покойный майор фон Гаммершмидт тоже сел в седло еще мальчиком и впоследствии с таким блеском брал препятствия, что стал первым фаворитом всех княжеских парфорсных скачек[14]. Она попросит господина директора Бервица и господина Перейру обратить на него внимание. В заключение вдова извлекла из вязаной сумочки на шнурке половину рогалика и протянула его Вашеку, присовокупив к гостинцу сочный поцелуй. Затем она подала руку Антонину и повернулась к окошечку.
Когда отец с сыном вернулись в зал, мальчик остановился как зачарованный: по кругу бежали, пофыркивая шесть белоснежных лошадей, заслоняя женщину с кнутом в руках. По ее приказанию кони повернулись на задних ногах и побежали в противоположном направлении, по следующей команде они
